Глава 4. Шуанси

На следующее утро, едва рассвело, Чжан Цзяньцзюнь уже выгонял овец из загона. Летнее солнце было беспощадным, и к девяти часам становилось невыносимо жарко. Если не выйти пасти овец пораньше, то потом, под палящим солнцем, было просто не выдержать.

Весь прошлый вечер Чжан Цзяньцзюнь размышлял, стоит ли рассказывать отцу об обмене. Он знал, что Чжан Айго, узнав об этом, сначала придет в ярость, начнет ругаться на чем свет стоит, а то и вовсе отвесит пару оплеух. В итоге все семейство проведет вечер в плохом настроении.

Лучше уж пока помолчать. Если повезет, то все откроется, когда овца окотится. К тому времени отец, возможно, уже и не будет так сердиться.

Конечно, это зависело от удачи. Черная овца была единственной в стаде и слишком выделялась. Отец мог заметить ее отсутствие, как только вернется домой в обед.

Хуанцюйлян — еще один участок общинной пустоши, принадлежавшей бригаде Чжанцзявань, и одно из мест, где пасли овец.

Когда Чжан Цзяньцзюнь пригнал туда стадо, там уже паслись овцы нескольких других семей из деревни.

— Шуанси! Рано ты сегодня!

Чжан Цзяньцзюнь издали окликнул парня, стоявшего у оросительной канавы напротив.

— Цзюньцзы, дай семечек!

Вскоре с противоположной стороны канавы подошел парень, ровесник Чжан Цзяньцзюня.

Он был чуть выше Чжан Цзяньцзюня, рост которого составлял метр семьдесят восемь, но очень худой, словно тростинка, — типичный пример недоедания.

Впрочем, такая худоба была обычным делом для сельской местности.

Шуанси, настоящее имя которого было Ван Эрси, жил в Чжанцзявань и с детства дружил с Чжан Цзяньцзюнем. Он был одним из его лучших друзей.

— Я что, семечками торгую? Каждый раз, как увидимся, ты клянчишь у меня!

Чжан Цзяньцзюнь достал из кармана горсть семечек и бросил их Шуанси.

В те бедные времена семечки были дефицитом. Каждая семья использовала всю свою землю для выращивания картофеля, гречихи и других зерновых культур, и ни у кого не было лишнего участка для подсолнухов.

— Цзюньцзы, куда делась твоя черная овца?

Зоркий Шуанси быстро заметил, что в стаде нет черной овцы.

— Вон,

— Чжан Цзяньцзюнь кивнул в сторону беременной овцы.

— Что? Это черная овца?

Шуанси опешил.

— Погоди-ка… Что-то эта беременная овца мне знакома…

Шуанси нахмурился.

— Вспомнил! Это же овца Чу Лаотоу! Цзюньцзы, что происходит?

Они часто пасли овец вместе, постоянно пересекаясь то тут, то там, поэтому неудивительно, что Шуанси знал овец Чу Лаотоу.

— Я обменял ее с Чу Лаотоу на эту беременную овцу,

— ответил Чжан Цзяньцзюнь, продолжая лузгать семечки.

— Ты что, с ума сошел? Как ты мог совершить такую явно невыгодную сделку?! Не боишься, что отец тебе ноги переломает?

Шуанси решил, что Чжан Цзяньцзюнь совсем спятил. Любой мог видеть, что эта беременная овца — ходячая проблема, которая в любой момент могла отдать концы. Они с другими пастухами частенько подшучивали над Чу Лаотоу, гадая, когда же эта овца наконец помрет. И вот Чжан Цзяньцзюнь сам напросился на неприятности.

— Цзюньцзы, ты меня разыгрываешь? Ума не приложу, как тебе такое в голову взбрело! Обычно ты такой хитрый, а тут такую глупость совершил! Чу Лаотоу теперь, наверное, доволен как слон. Этот старик всегда был пронырой, никто еще не видел, чтобы он проиграл в сделках с овцами.

Шуанси, словно местная сваха, принялся отчитывать Чжан Цзяньцзюня, попутно «вспоминая добрым словом» и Чу Лаотоу.

Конечно, он просто возмущался из-за того, что его друг попал в такую ситуацию.

Чжан Цзяньцзюнь ничего не ответил.

Пока овца не окотится, ему нечего было сказать.

…

— А почему у тебя овец стало меньше?

Шуанси наконец умолк, и Чжан Цзяньцзюнь, взглянув на его стадо, заметил, что овец стало тринадцать вместо пятнадцати. Две пропали.

— Вчера был базарный день, отец продал двух овец,

— с явной грустью в голосе ответил Шуанси.

— Матери опять хуже?

Чжан Цзяньцзюнь нахмурился. Он помнил, что мать Шуанси давно болела. Говорили, что болезнь началась после рождения младшей сестры Шуанси. Все эти годы она мучилась, а семья, и без того небогатая, тратила последние деньги на лекарства.

Если бы не трудолюбие и практичность отца Шуанси, неизвестно, как бы они жили. Могли бы и вовсе голодать.

— Надо бы, когда появится свободное время, свозить ее в городскую больницу. Так дальше продолжаться не может.

Чжан Цзяньцзюнь вспомнил мать Шуанси. Она всегда выглядела болезненной и измученной.

— Посмотрим. Мать жалеет денег и ни в какую не соглашается ехать,

— вздохнул Шуанси.

— Отец ничего не говорил о ценах на овец?

Чжан Цзяньцзюнь помнил, что примерно в этом году цены на все, включая овец, должны были сильно измениться по всей стране.

— Да как обычно все. За двух овец я выручил всего 580 с чем-то юаней.

Чжан Цзяньцзюнь задумался. Раз цены пока не изменились, значит, нужно еще подождать. Вероятно, это произойдет ближе к осени.

…

Когда Чжан Цзяньцзюнь вернулся домой с овцами около девяти утра, отец, Чжан Айго, все же заметил подмену.

Чжан Цзяньцзюнь знал, что раз он сам не рассказал отцу об обмене, то и мать, Ли Юймэй, тоже промолчала. Несмотря на свою ворчливость, она любила сына и не стала бы специально жаловаться на него мужу.

Теперь, когда отец сам все обнаружил, Чжан Цзяньцзюню оставалось только стоять и выслушивать.

— Вот же болван! Никаких способностей, а туда же — овец менять! Позор! Чу Лаотоу еще когда я был молодым, был известным перекупщиком овец. Думал, его обхитришь?

Ничего неожиданного.

Чжан Айго, тыча пальцем в лицо сына, обрушил на него град упреков.

Чжан Цзяньцзюнь знал, что спорить бесполезно, поэтому молча загонял овец в загон, не проронив ни слова.

— Убить мало! Такую хорошую черную овцу променять на эту дохлятину!

Выругавшись вдоволь, Чжан Айго гневно посмотрел на сына. Он понимал, что овца уже обменена, и, как бы он ни злился, ничего не поделаешь.

Идти к Чу Лаотоу и просить об обратном обмене было бессмысленно. Этот старый пройдоха ни за что не вернул бы овцу.

— Следи за ней в ближайшие дни. Постарайся, чтобы окот прошел благополучно. Если что, приготовь кукурузу, вдруг удастся спасти хотя бы овцу.

За обедом отец, все еще хмурясь, дал сыну указания. Он смирился с ситуацией и решил действовать по обстоятельствам.

— И еще, ты, тупица, если еще раз такое выкинешь — пеняй на себя!