Глава 19

Разве такую можно погребать христианским погребением, которая самочинно ищет своего же спасения?

Я тебе говорю, что можно: и потому копай ей могилу живее; следователь рассматривал и признал христианское погребение.

Как же это может быть, если она утопилась не в самозащите?

Да так уж признали.

Требуется необходимое нападение; иначе нельзя. Ибо в этом вся суть: ежели я топлюсь умышленно, то это доказывает действие, а всякое действие имеет три статьи: действие, поступок и совершение; отсюда эрго: она утопилась умышленно.

Нет, ты послушай, господин копатель...

Погоди. Вот здесь тебе вода; хорошо; вот здесь тебе человек; хорошо; ежели человек идет к этой воде и топится, то хочет не хочет, а он идет; заметь себе это; но ежели вода идет к нему и топит его, то он не топится; отсюда эрго: кто неповинен в своей смерти, тот своей жизни не сокращает.

И это такой закон?

Вот именно; уголовный закон.

Хочешь знать правду? Не будь она знатная дама, ее бы похоронили христианским погребением.

То-то оно и есть; и очень жаль, что знатные люди имеют на этом свете больше власти топиться и вешаться, чем их братья-христиане. — Ну-ка, мой заступ. Нет стариннее дворян, чем садовники, землекопы и могильщики; они продолжают ремесло Адама.

А он был дворянин?

Он первый из всех ходил вооруженный.

Да у него не было оружия.

Да ты кто? Язычник, что ли? Как ты понимаешь писание? В писании сказано: «Адам копал»; как бы он копал, ничем для этого не вооружась? Я тебе еще вопрос задам: если ты ответишь невпопад, то покайся...

Ну, валяй.

Кто строит прочнее каменщика, судостроителя и плотника?

Виселичный мастер; потому что это сооружение переживет тысячу постояльцев.

Твое словцо мне нравится, скажу по правде; виселица — это хорошо; но только как это хорошо? Это хорошо для тех, кто поступает дурно; а ты вот поступаешь дурно, говоря, что виселица построена прочнее, нежели церковь; отсюда эрго: виселица была бы хороша для тебя. Ну-ка, начинай сначала.

«Кто прочнее строит, чем каменщик, судостроитель и плотник?»

Да, скажи, и можешь гулять.

А вот могу сказать.

Ну-ка!

Нет, черт, не могу.

Не ломай себе над этим мозги; потому что глупый осел от колотушек скорей не пойдет, а ежели тебе в другой раз зададут такой вопрос, скажи: «могильщик»; дома, которые он строит, простоят до судного дня. Вот что, сходи-ка к Йогену; принеси мне скляницу водки.

Или этот молодец не чувствует, чем он занят, что он поет, роя могилу?

Привычка превратила это для него в самое простое дело.

Так всегда: рука, которая мало трудится, всего чувствительнее.

У этого черепа был язык, и он мог петь когда-то; а этот мужик швыряет его оземь, словно это Каинова челюсть, того, что совершил первое убийство! Может быть, это башка какого-нибудь политика, которую вот этот осел теперь перехитрил; человека, который готов был провести самого господа бога, — разве нет?

Возможно, принц.

Или придворного, который говорил: «Доброе утро, дражайший государь мой! Как вы себя чувствуете, всемилостивейший государь мой?» Быть может, это государь мой Такой-то, который хвалил лошадь государя моего Такого-то, рассчитывая ее выпросить, — разве нет?

Да, мой принц.

Вот именно; а теперь это — государыня моя Гниль, без челюсти, и ее стукает по крышке заступ могильщика; вот замечательное превращение, если бы только мы обладали способностью его видеть. Разве так дешево стоило вскормить эти кости, что только и остается играть ими в рюхи? Моим костям больно от такой мысли.

Вот еще один. Почему бы ему не быть черепом какого-нибудь Законоведа? Где теперь его крючки и каверзы, его казусы, его кляузы и тонкости? Почему теперь он позволяет этому грубому мужику хлопать его грязной лопатой по затылку и не грозится привлечь его за оскорбление действием? Хм! Быть может, в свое время этот молодец был крупным скупщиком земель, со всякими закладными, обязательствами, купчими, двойными поручительствами и взысканиями; неужели все его купчие и взыскания только к тому и привели, что его землевладельческая башка набита грязной землей? Неужели все его поручительства, даже двойные, только и обеспечили ему из всех его приобретений что длину и ширину двух рукописных крепостей? Даже его земельные акты вряд ли уместились бы в этом ящике; а сам обладатель только это и получил?

Ровно столько, мой принц.

Ведь пергамент выделывают из бараньей кожи?

Да, мой принц, и из телячьей также.

Бараны и телята — те, кто ищет в этом обеспечения. Я поговорю с этим малым. — Чья это могила, любезный?

Моя, сударь.

Разумеется, твоя, раз ты в ней путаешься.

Вы, сударь, путаетесь не в ней, так, значит, она не ваша; что до меня, то я в ней не путаюсь, и все-таки она моя.

Ты в ней путаешься, потому что ты стоишь в ней и говоришь, что она твоя; она для мертвых, а не для живых; значит, ты путаешься.

Это, сударь, путаница живая; она возьмет и перескочит от меня к вам.

Для какого христианина ты ее роешь?

Ни для какого, сударь.

Ну так для какой христианки?

Тоже ни для какой.

Кого в ней похоронят?

Того, кто был когда-то христианкой, сударь; но она — упокой, боже, ее душу — умерла.

До чего точен этот плут! Приходится говорить осмотрительно, а не то мы погибнем от двусмысленности. Ей-богу, Горацио, за эти три года я заметил: все стали до того остры, что мужик носком задевает пятки придворному и бередит ему болячки. — Как давно ты могильщиком?

Из всех дней в году я начал в тот самый день, когда покойный король наш Гамлет одолел Фортинбраса.

Как давно это было?

А вы сами сказать не можете? Это всякий дурак может сказать: это было в тот самый день, когда родился молодой Гамлет, тот, что сошел с ума и послан в Англию.

Вот как; почему же его послали в Англию?

Да потому, что он сошел с ума; там он придет в рассудок; а если и не придет, так там это не важно.

Почему?

Там в нем этого не заметят; там все такие же сумасшедшие, как он сам.

Как же он сошел с ума?

Очень странно, говорят.

Как так «странно»?

Да именно так, что лишился рассудка.

На какой почве?

Да здесь же, в Дании; я здесь могильщиком с молодых годов, вот уж тридцать лет.

Сколько времени человек пролежит в земле, пока не сгниет?

Да что ж, если он не сгнил раньше смерти — ведь нынче много таких гнилых покойников, которые и похороны едва выдерживают, — так он вам протянет лет восемь, а то и девять лет; кожевник, тот вам протянет девять лет.

Почему же он дольше остальных?

Да шкура у него, сударь, от ремесла такая дубленая, что долго не пропускает воду; а вода, сударь, великий разрушитель для такого собачьего мертвеца. Вот еще череп; этот череп пролежал в земле двадцать лет и три года.

Чей же это?

Сумасброда одного собачьего; по-вашему, это чей?

Право, не знаю.

Чума его разнеси, шалопая сумасбродного! Он мне однажды бутылку ренского на голову вылил. Вот этот самый череп, сударь, это — череп Йорика, королевского шута.

Этот?

Этот самый.

Покажи мне.(Берет череп.)Увы, бедный Йорик! Я знал его, Горацио; человек бесконечно остроумный, чудеснейший выдумщик; он тысячу раз носил меня на спине; а теперь — как отвратительно мне это себе представить! У меня к горлу подступает при одной мысли. Здесь были эти губы, которые я целовал сам не знаю сколько раз. — Где теперь твои шутки? Твои дурачества? Твои песни? Твои вспышки веселья, от которых всякий раз хохотал весь стол? Ничего не осталось, чтобы подтрунить над собственной ужимкой? Совсем отвисла челюсть? Ступай теперь в комнату к какой-нибудь даме и скажи ей, что, хотя бы она накрасилась на целый дюйм, она все равно кончит таким лицом; посмеши ее этим. — Прошу тебя, Горацио, скажи мне одну вещь.

Какую, мой принц?

Как ты думаешь, у Александра был вот такой же вид в земле?

Точно такой.

И он так же пахнул? Фу!(Кладет череп наземь.)

Совершенно так же, мой принц.

На какую низменную потребу можем мы пойти, Горацио! Почему бы воображению не проследить благородный прах Александра, пока оно не найдет его затыкающим бочечную дыру?

Рассматривать так — значило бы рассматривать слишком пристально.

Нет, право же, ничуть; это значило бы следовать за ним с должной скромностью и притом руководясь вероятностью; например, так: Александр умер, Александра похоронили, Александр превращается в прах; прах есть земля; из земли делают глину; и почему этой глиной, в которую он обратился, не могут заткнуть пивную бочку?