В конце лета 2004 года, в знойном стрекотании цикад зрела гроза, которая должна была продлиться несколько дней подряд. Глухие раскаты грома ревели в мрачных, тяжелых тучах, а ветер безжалостно рвал и разбрасывал лепестки жасмина во дворе.
Один из таких лепестков подхватил порыв ветра и прибил к стеклу панорамного окна на втором этаже.
Весь в следах борьбы с разбушевавшейся стихией, он то трепетал, то замирал по ту сторону стекла.
Это была первая ночь малышки Сун Шу после переезда в городской особняк.
По первоначальному плану, они должны были прибыть сюда на несколько дней позже. Однако после предупреждения о грозе Сун Шу внезапно сообщили, что отъезд переносится.
Прежде чем она успела осознать происходящее, она уже оказалась в этом доме.
Цинь Лу не появился.
Сун Шу чувствовала странную и тревожную атмосферу в особняке. Немногочисленная прислуга перемещалась по дому торопливо и молчаливо, их лица отражали напряженность, будто они ожидали какого-то ужасного бедствия.
И все это было связано с Цинь Лу.
— Шушу, я принесла тебе ужин. Оставлю на стол, хорошо? — спросил голос из глубины комнаты.
Сун Шу медленно отвела взгляд от лепестка за окном и обернулась, устремив глаза в центр комнаты.
В отличие от мрачного и хмурого мира за окном, в комнате было светло и уютно. Возле стола стояла Линь Яци — женщина, которую Цинь Лян специально назначил присматривать за повседневными нуждами девочки.
У Линь Яци была добрая улыбка и мягкие, приятные черты лица. После проведенного времени в главном доме семьи Цинь, Сун Шу начала испытывать к ней симпатию. Но сегодня даже в глазах этой обычно спокойной женщины читалась нескрываемая тревога.
Опустив взгляд, Сун Шу подошла к столу и молча принялась за еду.
Она не была ребенком, который стремился заглянуть в души других. Ее никогда не отличало любопытство, и редко что-либо или кто-либо мог его пробудить.
Она не любила задавать вопросы.
Одной из причин ее симпатии к Линь Яци было то, как та мягко и терпеливо рассказывала ей обо всем происходящем вокруг и никогда не раздражалась, не выражала недовольства, если девочка неожиданно замолкала.
Однако в тот вечер Линь Яци вела себя иначе.
Она забрала использованную посуду и, собираясь покинуть комнату, в последний момент остановилась у двери.
Она простояла так секунд пять, прежде чем обернулась и тихо позвала:
— Шушу.
Сун Шу подняла глаза от стола.
— Сегодня ночью может случиться гроза, ты ведь знаешь?
Девочка кивнула.
— Поэтому, если после грома ты услышишь какие-нибудь звуки или шум, не выходи из комнаты. Просто заройся в одеяло, хорошо?
Сун Шу молчаливо уставилась на женщину напротив.
Женщина уже решила, что девочка не ответит, и вознамерилась уйти, как вдруг услышала сдержанный вопрос:
— Чьи… звуки?
Линь Яци остолбенела. Это был первый раз, когда Сун Шу сама задала вопрос, после которого последовал второй.
— Цинь Лу?
Только тогда женщина опомнилась. На ее лице промелькнуло редкое для нее смущение, а глубже — словно бы страх и нежелание говорить на эту тему.
— Шушу, тетушка знает, что ты хорошо ладишь с молодым господином Цинь Лу, но он… — Жестокие для детских ушей слова так и не сорвались с губ этой мягкой женщины. Линь Яци лишь покачала головой. — Пообещай мне, что сегодня ночью, какие бы звуки ты ни услышала или что бы ты ни увидела, ты не станешь вмешиваться и не выйдешь из комнаты, ладно?
Девочка молчала.
Спустя долгую паузу она медленно кивнула.
— Хорошо.
Линь Яци с облегчением улыбнулась и вышла, закрыв за собой дверь.
***
Гром грянул глубокой ночью.
Поначалу — где-то вдали, но с каждым новым раскатом он становился все ближе, пока не обрушился прямо над домом.
Сун Шу выбралась из-под одеяла. Она не зажгла свет, оставив комнату погруженной в густую, непроглядную темноту, и осталась бесшумно сидеть на кровати, обхватив колени.
Она ждала.
Что бы ни должно было случиться — звуки, события, связанные с Цинь Лу, — она должна была дождаться.
Потому что это был Цинь Лу.
И она дождалась.
Мощная симфоническая музыка и неумолимый стук ливня по оконным стеклам вперемешку с оглушительными раскатами грома и хриплым, безумным хохотом юноши — это разорвало кромешную тьму за окном, словно начало грандиозного театрального представления.
Наконец Сун Шу отмерла.
Она спрыгнула с кровати, босые ноги коснулись холодного пола, и через мгновение она уже стояла у окна. Тяжелые плотные шторы были чуть отодвинуты, и сквозь них она видела, как потоки дождя хлещут по панорамному стеклу.
Во внутреннем дворе особняка, под крытой галереей, слабо мерцали огни подобно трепещущим свечам, отчаянно борющимся с яростью бури, громовыми раскатами и мощными звуками оркестра.
А в центре двора под проливным дождем бешено носился, смеялся и прыгал юноша. Гром и молнии разрывали небо над его головой, а торжественно-трагическая симфония служила ему ритмом и фоном. В руке он сжимал длинную палку, которой с размаху бил по перевернутым металлическим бочкам, расставленным по двору.
Бам! Бам! Бам!
Глухие, пронзительные удары сливались в единый гул, который, смешиваясь с громом и ливнем, превращался в нечто, похожее на адские вопли и стоны.
И посреди этих стонов, в эпицентре этого грандиозного действа, единственный «актер» безумно хохотал, подчиняясь ритму бури.
Он смеялся так, что его тело сотрясалось, лицо искажалось гримасой, голос становился хриплым, а сам смех переходил в исступленную истерику.
Он смеялся до изнеможения, валяясь в грязи, размытой ливнем, покрываясь с ног до головы черной жижей — и все равно не мог остановиться.
Кто сказал, что боль выражается только рыданиями?
Юноша под проливным дождем смеялся от боли.
Как безумец. Одержимый.
Безоговорочно, бесповоротно, безнадежно.
И лишь сейчас Сун Шу с леденящей душу ясностью осознала: он не такой, как все в этом мире.
Взрослые были правы — он ненормальный.
Но разве только ненормальный?
Он бесновался в ливне, корчась от хохота, будто находился на необитаемом острове.
Но Сун Шу слышала.
Он не смеялся.
Он плакал.
Кричал о помощи.
Он умирал.
Но кто спасет этого безумца?
Никто не отвечал, никто не обращал внимания.
Казалось, во всем этом огромном мире только Сун Шу могла его слышать.
Она разжала пальцы, впивавшиеся в штору так сильно, что ткань вот-вот могла разорваться, развернулась и бросилась к двери, даже не вспомнив о тапочках.
В коридоре стояла гробовая тишина: пока весь дом сотрясался от оглушительных раскатов грома и безумного хохота, все слуги будто оказались в параллельном мире, не слыша и не видя ничего. Одна лишь Сун Шу, спотыкаясь, бежала вниз по лестнице.
Она упала на ковер, и все тело ныло от боли от ушиба, но она моментально забылась — она помнила только, что должна бежать.
Тот безумец, который когда-то обнимал ее в дрожи, сейчас звал на помощь.
И никто не откликался.
Все сторонились его, как чумы, считали сумасшедшим.
До чего же он должен был отчаяться, чтобы смеяться вот так?
Сун Шу бежала, пока наконец, спотыкаясь, не достигла нижнего этажа; она пересекла гостиную и, с трудом распахнув дверь, перелезла через ограждение внутреннего двора.
Она ворвалась в рев грома и яростный ливень.
И остановилась рядом с юношей, распластавшимся в грязи под потоками дождя.
Она присела на корточки.
Лежавший на земле юноша уже совершенно выбился из сил.
С закрытыми глазами, он еще никогда не выглядел таким безмолвным. Бледный, неподвижный, он напоминал куклу со сломанным механизмом или клоуна, оставшегося умирать на опустевшей после представления сцене.
Дождь хлестал, гром гремел, а он безжизненно лежал.
Рядом с его рукой валялась железная палка, а чуть поодаль — изуродованные вмятинами и впадинами металлические бочки, в которые он в безумии колотил.
Все они были опрокинуты.
Обнажая черные, зияющие, бездонные отверстия.
Как раз достаточные, чтобы вместить ребенка.
Будь это ребенок шести-семи лет, он мог бы свернуться калачиком внутри, полностью спрятавшись в герметичной металлической бочке.
Спасения не было…
Он снова вернулся в ту беспросветную тьму, где царило самое безысходное отчаяние.
Оглушающие раскаты грома, способные разорвать сознание на части; барабанящие по бочке потоки дождя; бесчисленные злобные смешки, словно исходящие от самого дьявола; лязг железных прутьев по металлическим стенкам, каждый удар которых отдавался в его теле; одинокие, исступленные рыдания и мольбы о помощи…
Во тьме все обретало чудовищные масштабы.
Оставались только страх и отчаяние.
В этом мире никто не придет ему на помощь.
Никогда.
Ни тогда, ни сейчас, ни потом…
Никто не спасет его.
Страх и отчаяние были способны сожрать невинного ребенка, не оставив от него и следа.
Только безумца, навеки запертого в кошмарах.
Бесконечные издевательства, кровоточащие раны, высохшие слезы, злорадный смех и ледяное окаменевшее сердце, будто сброшенное в пропасть.
Они сформировали его мир до того, как он вернулся в семью Цинь.
Это не походило на ад.
Это и был ад.
И в каждую грозовую ночь демоны, заточенные в тех адских глубинах, вырывались из глубин памяти и с хриплым смехом стучались в двери его сознания.
(Нет комментариев)
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|