Эта прекрасная в кровати Императора

Рабочие будни приобрели новый, отвратительный лоск. Алекса уже не просто тыкала клювом в гербы. Теперь ей, как какому-то гнусному шпиону, подсовывали досье. Толстые папки с пергаментами, в которых сухим, казённым слогом описывались не гербы, а грязь: долги, тайные болезни, измены, украденные наследства.

Дворецкий Эдгар, тот самый, который встречал их с Барысом в первый день, вошёл в комнату практически бесшумно. Это был седовласый мужчина неопределённого возраста, ему подходило слово «древний», но оно читалось не в морщинах, их было удивительно мало, а в глубине спокойного, всевидящего взгляда, будто хранящего память о ещё не покрытых снегом горах.

Его волосы, серебристо-белые и безупречно уложенные, отливали холодным металлом. Он двигался с беззвучной, почти церемониальной плавностью, и казалось, что воздух почтительно расступается перед ним. Чёрный фрак сидел на нём безупречно, и даже простой ключ в его руке выглядел как часть некоего таинственного ритуала. Голос у Эдгара был низким, бархатистым и бесконечно почтительным, но в этой почтительности сквозила не рабская покорность, а холодная, возрастная уверенность. Он знал цену всему в этих стенах – и людям, и вещам, и времени.

Он относился к Алексе с тем же безупречным, отстранённым и интеллигентным вниманием, с каким относился бы к редкому, несколько эксцентричному экспонату из коллекции его господина. Он не видел в ней ни зверя, ни равного существа – лишь новый элемент их сложной системы.

— Досье для ознакомления, мисс, — произнёс он, ставя папку на край стола с таким видом, будто возлагает венок, — Его Темнейшество ожидает ваших кратких выводов к шестнадцати часам. Не подведите его доверие.

Уходя, он оставлял за собой шлейф старой, утончённой харизмы и ощущение, что только что вам оказали величайшую честь, поручив самую ничтожную работу. В его присутствии даже Барыс казался вспыльчивым юнцом, а сама невозмутимость Эдгара была страшнее любой вспышки гнева советника. Он был не просто слугой. Он был хранителем ритма и порядка в этом безумном доме, и его спокойное одобрение значило куда больше, чем чья бы то ни было ярость.

Алекса училась составлять эти выводы как можно быстрее и точнее. «Барон Шарнье. Клаустрофобия. Содержит трёх любовниц, имеет тайный долг перед гильдией алхимиков в размере пяти тысяч золотых». Она писала это коряво, урывками, клювом держа перо, макая его в чернильницу. Чернила вечно размазывались, превращая буквы в кляксы. Она чувствовала себя падальщиком, который роется в чужом грязном белье, чтобы угодить хозяину. Она всегда говорила прямо и честно, и из-за этого сейчас было в два раза противнее.

В одном из досье она наткнулась на упоминание дома Эттвуд. Лист был чуть пожелтее других, как будто его нечасто запрашивали, но и не забывали совсем. Сухие строчки, лишённые всякой эмпатии, резали глаза:

«Дом Эттвуд. Титул: Герцогский род. Последняя подтверждённая прямая наследница — Афина Алексия Эттвуд. Исчезла при невыясненных обстоятельствах ориентировочно два года назад. Тело не обнаружено. Имущество заморожено, управление временно передано в руки регентского совета семьи. Основной претендент на титул и земли — Анжелина Мари Клоуз, единственная дочь покойной сестры Афины Эттвуд. Собственных детей нет. Обстоятельства исчезновения герцогини Эттвуд: версии расходятся. Слух первый — самоубийство на почве личного кризиса после расторжения помолвки с герцогом Риваном Лейном. Собственная племянница увела жениха. Слух второй — бегство. Влияние дома на текущую политику — практически нулевое. Статус — неактивный, под наблюдением».

Она оттолкнула лист клювом, словно он был раскалённым. Эти слова не вызывали ни боли, ни ностальгии. Лишь глухое, апатичное раздражение, как от некстати всплывшей старой, неловкой фотографии. Она не была Афиной. Она была тюрьмой для чужих воспоминаний, из плоти и перьев.

***

Замок, оказывается, кишел своей жизнью. Выполняя поручения, Алекса сталкивалась с другими обитателями этой каменной утробы. Иногда это были не самые желанные встречи…

Первый раз она залетела в архив, когда Барыс выжидающе посмотрел на нее.

— Свиток по генеалогии дома Зерет. Девятая полка, нижний ярус. Не задерживайся.

Архив встретил её не просто тьмой, а плотным, осязаемым мраком, пахнущим пылью, сухой плесенью и тленом веков. Свет, пробивавшийся из коридора, глох, не пройдя и двух шагов, растворяясь в этом царстве забытого знания. Воздух был неподвижен и тяжёл.

Алекса попыталась лететь, но, столкнувшись с чем-то, тут же шлёпнулась на холодный каменный пол. Полки стояли очень плотно друг к другу. Она попрыгала вперёд, её чёрное оперение сливалось с окружающей мглой. Единственным её ориентиром были едва уловимые очертания бесконечных стеллажей, уходящих ввысь и вглубь, как каменный лес.

И вдруг из этой тьмы прямо перед её клювом выплыло нечто. Морщинистое, бледное, с впалыми щеками и огромными, горящими в темноте глазами-буравчиками, полными не просто ужаса, а священного, яростного ужаса осквернения.

— Птица… — прошипел голос, сухой, как шелест рассыпающегося пергамента. — В архиве… НИКАКОГО ПОМЁТА НА СВИТКАХ! — Последние слова прозвучали как вопль загнанного зверя.

Алекса отпрыгнула, наткнувшись на ножку стеллажа. Перед ней маячила сухая, костлявая фигура женщины в тёмном, простом платье. В её худой, трясущейся руке был зажат свиток, и она размахивала им, словно тяжёлой палицей, явно намереваясь прихлопнуть незваную гостью.

В этот момент из тьмы позади, услышав шум из архива, плавно, как тень от движущегося облака, возникла высокая фигура. Эдгар. Он не вышел — он материализовался. Его белая голова в темноте казалась призрачным маяком. Плавным, неспешным движением он перехватил запястье женщины, останавливая свиток в сантиметре от головы Алексы.

— Кларисса, — его бархатный голос прозвучал в гробовой тишине архива как удар колокола, — прошу вас, сохраняйте здравомыслие. Вы пытаетесь прихлопнуть нашего секретаря. Это не входит в список разрешённых методов классификации документов.

Он даже не взглянул на перепуганную ворону, сбившуюся в дрожащий чёрный комок у своих ног. И нет, не потому что она сливалась с темнотой. А потому, что он по-прежнему видел в ней лишь странный, шумный, но санкционированный элемент интерьера. Проще было не обращать внимания, чем тратить силы на успокоение и того, и другого.

Алекса, сердце которой колотилось так, будто пыталось вырваться из костяной грудной клетки, не стала ждать развития событий. Она развернулась и помчалась прочь, не летела, а именно помчалась, семеня лапками по холодному полу, пока за спиной не остались и тьма, и призрак Эдгара, и безумные глаза хранительницы.

***

Поздними ночами Алексу начало мучить новое чувство — не тоска, а что-то похожее на физический зов. Фиолетовое перо на шее, обычно холодное и пассивное, в кромешной тьме начинало излучать слабую, настойчивую вибрацию. Не боль, а тягу, сосущее чувство под грудной костью, будто её тянули за невидимую нить, привязанную прямо к душе. Оно сжимало, как удавка, и тащило вперёд, против воли. В очередную такую ночь сопротивление окончательно сломалось. Она поддалась, слепо поплыла по тёмным коридорам на этот зов, ведомая, как голубь-почтарь, который не знает, что такое сомнения.

Он привёл её к массивным, резным дверям в самой глухой части замка. Алекса дрожаще просунула острый клюв в щель, надавив всем своим весом вперед, и, скрипнув, дверь чуть поддалась. Ворона протиснулась внутрь.

Спальня императора. Огромная, пугающе аскетичная пещера. Ни позолоты, ни роскоши. Лишь гигантское ложе, больше похожее на погребальную плиту, с балдахином, сплетённым не из ткани, а из неподвижных, густых теней, застывших в причудливых формах. Камин был холоден и пуст. Единственным источником света было огромное, узкое окно во всю стену, в которое лился призрачный, серебристо-зелёный свет луны, висевшей в чёрном как смоль небе. И он.

Ксарт не спал. Он стоял у окна, спиной к комнате, неподвижный, как изваяние, высеченное из ночи. Тени вокруг него не плясали в привычном безумном вальсе, а тяжело колыхались, медленно и вязко, как морские водоросли на дне моря, куда не доходит свет. Когда Алекса, шаркая когтями по голому полу, проникла внутрь, он медленно, очень медленно обернулся. Его фиолетовые глаза в темноте не горели. В них не было ни безумия, ни интереса. Лишь абсолютная, вселенская пустота. Скука, протёршая душу насквозь за тысячелетия. Усталость от самого факта существования, от циклов дней и ночей, от тяжести короны, от предсказуемости всего сущего.

— Чего тебе? — его голос был тихим, плоским, безжизненным, лишённым даже оттенка привычной бархатной театральности. Это был просто звук, заполняющий пустоту. Но при этом это звучало панически громко в полупустой комнате.

Алекса замерла на холодном камне, её сковал страх. Внешний зов пера слился с внутренним животным ужасом. Но бежать было некуда. Её птичьи инстинкты, заглушённые разумом, но не убитые, взывали не к борьбе, а к побегу, к укрытию, к глухой, тёмной норе. Острым, панорамным зрением она метнулась по комнате. Гнезда нет. Норы нет. Кровать. Большая, с высокими бортами. Укрытие. Безопасность.

Она проигнорировала его. Проигнорировала эту леденящую пустоту в его взгляде, которая была страшнее любой ярости. Он мог просто убить ее одним движением, как в книге. Её тело, будто отделившись от застывшего в панике разума, двигалось само. Она сделала неуверенный круг по комнате и, не раздумывая больше, нырнула в изголовье кровати, в беспорядочную кучу тёмных шёлковых подушек. Клювом и когтями она с яростью отчаяния принялась сгребать их, рыть углубление, утаптывать скользкий материал, выдёргивать нитки. Слышались тихие звуки рвущейся ткани и шуршание наполнителя. Через несколько минут безумной деятельности получилось нечто отдалённо напоминающее гнездо — убогое, неряшливое, изорванное. Алекса занырнула в него глубже, зарывшись с головой, пытаясь скрыться от мира, от этого взгляда, от самой себя. В этот момент она была не Алексой, а обычной напуганной вороной.

Ксарт наблюдал за всей этой суетой с тем же отстранённым, почти научным интересом, с каким смотрят, как муравьи тащат соломинку или как падает пылинка в луче света. Первой мыслью было задушить ее тенью или пронзить, разбрызгать кровь или разорвать птицу.

Но он не стал её трогать. Он просто снова повернулся к окну, подставив лицо лунному свету, и простоял так, казалось, целую вечность. А позже, не говоря ни слова, лёг на другой край гигантской кровати, отделённый от неё морщинами ткани и метрами холодного шёлка. Он даже не потянул одеяло.

А Алекса, к своему глубочайшему изумлению, под монотонную вибрацию пера-маячка и призрачное сияние луны, почти мгновенно провалилась в сон. Не в тревожную дрему, а в глубокий, без сновидений, животный сон, первый по-настоящему спокойный с тех пор, как она открыла глаза в теле вороны. Маленькое чёрное тело стало едва заметным, дышащим комочком на тёмном ложе повелителя Тьмы. Тенью меньше, тенью больше.

***

Утром её разбудил не свет и не Ксарт — его уже не было, а леденящее чувство чужого, прицельного взгляда. Она открыла глаза. В дверном проёме спальни, очерченный на фоне слабого утреннего света коридора, стоял Барыс. Его лицо было бледнее обычного, а розовые глаза горели холодным, немым бешенством, которое было страшнее любого крика.

Он вошёл. Шаги были бесшумны, но каждый давил на воздух, как свинцовая печать. Тишина после его входа стала гулкой, звенящей.

— Ты, — его голос был тихим, отточенным, как лезвие бритвы, — осмелилась… загнездиться… здесь.

Алекса замерла, не в силах пошевелиться под тяжестью этого взгляда. Осознание ситуации обрушилось на неё с грубой, ошеломляющей силой. Что она наделала?

Он не применил магию. Он подошёл так близко, что она почуяла исходящий от него холод и запах стали и чего-то медного — чужой крови?

— Ты возомнила себя кем-то? Драгоценной игрушкой? — он говорил почти шёпотом, склонившись. — Ты — инструмент. Инструменты хранят в ящиках для инструментов. Их не пускают в постель. Их берут, используют и кладут на место. Понятно?

Она молчала, испуганно уткнув клюв в перья, чувствуя, как дрожь пробирается к самым кончикам крыльев.

— Если это повторится, — продолжил он, и в его безжизненном голосе появилась тихая, сладострастная угроза, — я ощиплю тебя сам. Лично. До последнего пёрышка. И набью твоим пухом подушку для следующего питомца Его Темнейшества. Она будет очень мягкой. Я обещаю.

Только тогда он протянул руку. Не с магией, а просто взял её, сжал так, что кости затрещали под перьями, но не сломались, и вынес из спальни, как выносят мусор. В коридоре он разжал пальцы. Она рухнула на каменный пол с глухим стуком. Он даже не обернулся, растворяясь в полумраке, как призрак. Унижение было тотальным, физическим и окончательным.

***

А в это время далеко-далеко, за горами и Чёрным лесом, где свинцовое небо Тёмных земель сменялось обычной, серой облачностью, старый, облезлый почтовый голубь из последних сил бил крыльями против сырого, пронизывающего ветра. В его клюве был зажат истрепанный ветром клочок пергамента. Надпись, выведенная корявым почерком, уже расплылась от дождя, но ещё читалась.

Голубь, слепой ко всему, кроме инстинкта и вида знакомых, покосившихся крыш «Серой Рощи» вдалеке, сделал последний, отчаянный рывок. Он не видел, как из полосы густого, сизого тумана позади него бесшумно выплыла тень. Не птица. Наблюдатель. Бесформенное существо. Призрак, сотканный из магии.

Голубь, ничего не подозревая, камнем упал к покосившейся трубе знакомой лавки с магическими безделушками. Тень-наблюдатель не стала спускаться. Она замерла в воздухе, её угольки-глаза на миг вспыхнули ярче, кроваво-красным, зафиксировав место, детали, запах. Миссия была выполнена, а получатель установлен.

Затем существо плавно развернулось и растворилось в сгущающихся сумерках, неся свой безмолвный, но исчерпывающий отчёт назад, в каменное сердце замка Ксарта.