Эта прекрасная в отчаяние

Рабочие будни в замке Ксарта оказались невыносимы в своей абсурдной точности. Это был не ад — ад предполагает хоть какую-то хаотичную активность. Это был административный концлагерь, доведённый до гротеска.

Алексе выдали не просто список дел. Ей выкатили том, толщиной с подушку, под названием «Протоколы и приоритеты». Её задачей было сортировать список приглашенных гостей, который был каким-то образом раздобыт Барысом, тыкаясь клювом в крошечные, искусно выгравированные гербы.

— Кар-кар-кар! — означало: «Враг. Прямая угроза».

— Кар-кар! — «Неясные намерения.Требует личной проверки Барысом».

— Кар! — «Нейтрально».

Её мозг, и так перегруженный чужими воспоминаниями и птичьими инстинктами, трещал по швам. Она путала дома с похожими геральдическими лилиями, за что однажды утром получила ледяной душ — не метафорический. Барыс, появившись как из ниоткуда, щёлкнул пальцами, и над её головой, поддерживаемый красным туманом оказался кувшин. Она промокла до последнего пера, силясь не чихнуть.

— Дом Вейлов использует серебряные лилии на лазури, — его голос резал тишину, как сталь по стеклу. — Дом Фрейров — золотые на червлени. Запомни. Или в следующий раз будет не вода.

Но хуже проверок были внезапные устные «допросы». Он мог возникнуть за её спиной, когда она, зарывшись клювом в свиток с родословными, пыталась понять, кто кому приходится троюродным племянником.

— Третий сын герцогини Ульбрих, от второго брака, — звучал его голос, лишённый интонации. — На что претендует?

Алекса лихорадочно рылась в памяти — и в памяти Афины, которая, к счастью, отлично знала этот светский зверинец. — Кар-кар! «Ни на что. Безземельный. Живёт на содержании матери».

Барыс молча кивал, и в его розовых глазах мелькало что-то вроде холодного удовлетворения от хорошо работающего инструмента. Она ненавидела этот взгляд.

Но хуже всего была тоска. Она тосковала по простым вещам: по запаху настоящего кофе из автомата, по дурацким мемам в сети, по возможности просто взять кружку в руки, а не клевать всё подряд. Она даже по Шайену с его рыжими вихрами и хитрым взглядом начинала скучать как по символу хоть какой-то нормальности. Здесь же она была интеллектуальным рабом в оперении, ходячей базой данных с клювом.

***

Вызов в личные покои Императора пришёл без предупреждения. Она чистила перышки на подоконнике, когда тень под ней ожила. Тень, отброшенная её собственным телом на каменный пол, вдруг сгустилась, стала маслянисто-чёрной и тягучей. Прежде чем она успела встрепенуться, эта чёрная субстанция всплыла вверх, обвила её лапки холодными, невесомыми щупальцами и потащила.

Не больно, но неумолимо. Она захлопала крыльями, пытаясь сопротивляться, но тень была сильнее. Она скользила, будто плыла по тёмной реке, в полуметре от пола, мимо сдержанных горничных, мимо бесстрастных стражей. Коридоры мелькали за окнами, повороты знакомых маршрутов оставались позади. Её несло вглубь сердца замка, туда, где воздух становился гуще и звенел неслышной до этого частотой.

Комната, куда её доставили, была непохожа на тронный зал. Это была гигантская, неправдоподобно высокая библиотека, где полки из чёрного дерева уходили вверх, в пропасть потолка, теряясь в сумраке. В воздухе пахло старым пергаментом и воском. Ксарт сидел в глубоком кресле у камина, где вместо пламени клубились и переливались привычные сиреневые и фиолетовые тени. Он смотрел на неё, и его глаза в темноте светились, как два отшлифованных аметиста.

— Скучно, — произнёс он просто, и Алекса почувствовала, как по спине пробежал ледяной жар предчувствия.

Он пошевелил пальцем.

Сначала её перья стали розовыми — ядовито-фуксиевого оттенка, который заставил бы покраснеть самого вычурного фламинго.

«О, отлично» — яростно подумала она, глядя на своё отражение в полированной латной перчатке, стоявшей на столе. — «Какой карьерный рост. Из вороны в гламурную диву».

Потом пол под её лапками стал упругим, как батут. Она неловко подпрыгнула, едва удержав равновесие, её крылья беспомощно захлопали.

Затем из её собственной тени, отброшенной на ковёр, выросли крошечные фигурки из мрака и принялись с гротескной точностью повторять её каждое движение: чистили воображаемые перья, качали головами. А потом просто начали передразнивать ее, делая движения все более глупыми с каждым разом.

Это была не пытка. Это было капризное, скучающее любопытство всемогущего ребёнка, который мучает букашку. Унизительность ситуации заключалась в её полной бессмысленности. Она молча сносила это, стиснув клюв, сглатывая ком в горле. Протестовать было так же бесполезно, как каркать на ураган.

Внезапно он устал. Опять. Всё исчезло разом. В комнате воцарилась тишина, нарушаемая лишь тихим потрескиванием теней в камине. Ксарт потянулся к низкому столику и взял хрустальную чашу. В ней лежали вишни. Не просто вишни — они были неестественно крупные, тёмные, почти чёрные, и будто припорошены инеем из сахарной пудры. Он взял одну, долго рассматривал её между длинными бледными пальцами, а затем отщипнул крошечный кусочек мякоти. Сок испачкал его красивые аристократичные пальцы.

— Ешь, — сказал он, протягивая его на ладони. В его голосе не было ни доброты, ни ласки. Был экспериментальный интерес хирурга, наблюдающего за рефлексом.

Алекса замерла. Ловушка? Яд? Но её птичьи инстинкты, долго сидевшие на сухом пайке из зерна и крупы, взбунтовались. Запах был сладким, густым, пьянящим. Она осторожно, стараясь не коснуться его кожи клювом, склевала кусочек.

Вкус ударил в мозг, как молния. Это была не просто сладость. Это был взрыв — вкус, настолько человеческий, настолько забытый, что у неё на мгновение потемнело в глазах. Горечь косточки, кислинка кожицы, тающая сладость мякоти… Это был первый по-настоящему хороший вкус с момента её смерти. Это слово все еще звучало чуждо, она не верила в случившееся до сих пор.

Ксарт наблюдал за её реакцией с тем же неподвижным вниманием. Он отщипнул ещё кусочек. Потом ещё. Кормил её молча, с пугающей, почти интимной методичностью. В этой жуткой нежности было больше унижения, чем во всех его магических фокусах. Она была его диковинкой, питомцем, которого иногда балуют, чтобы посмотреть, как он жмурится от удовольствия.

Когда чаша опустела, он вытер пальцы о бархатную обивку кресла.

— Завтра бал, — произнёс он, и его голос вернул себе привычную бархатную глубину. — Ты будешь сопровождать меня. Не в таком виде, конечно… это было бы слишком просто.

Он протянул руку, и между его пальцами материализовалось перо. Одно-единственное. Оно было длинным, идеальной формы, и переливалось всеми оттенками фиолетового и сиреневого, как сгусток ночного неба. Оно не было похоже на перо живой птицы — оно было слишком совершенно, слишком ювелирно.

— Сувенир. На удачу, — сказал он, и в его глазах промелькнула искра чего-то, что Алекса с ужасом опознала как собственническое удовольствие.

Он провёл рукой в воздухе. Перо взмыло и мягко, без малейшей боли, вживилось ей в оперение у самого основания шеи, сбоку, где чёрные перья были особенно густыми. На секунду оно ярко вспыхнуло, затем свет угас, и оно стало почти как родное, если не считать искристого, глубокого отлива.

Алекса почувствовала лишь тёплое, магическое покалывание, которое разлилось под кожей и… осталось там. Чужеродное. Вживлённое.

— Оно будет… направлять тебя в темноте бала, — пояснил Ксарт, откидываясь на спинку. — Чтобы ты не потерялась.

Направлять. Слово застряло в голове. Почему именно направлять? Почему не «защищать» или «украшать»? И почему он, всесильный, боится, что его секретарь потеряется в его же замке, полном слуг и стражей? Логика, та самая, что помогала ей анализировать гербы, тут же щёлкнула. Маячок. Следящее устройство. Если он может заставить тени её тащить, то создать миниатюрный артефакт слежки — раз плюнуть. «Направлять» — это просто удобная ложь. Перо не ведёт её. Оно сообщает ему, где она. Возможно, даже больше.

Когда её отпустили, и тень вынесла её обратно в коридоры, острота удара нахлынула лишь тогда, когда она оказалась одна. Не в своей комнате — она была слишком потрясена, чтобы туда лететь. Она приземлилась на холодный каменный выступ узкого окна, глядя в ночь, на сад с чёрными розами.

И тут её накрыло. Не страх перед пером, не злость на Ксарта. Тоска. Дикая, всепоглощающая, почти физическая тоска по дому. Не по замку, не по миру Афины. По её миру. По запаху дождя на городском асфальте, по синему свету экрана ноутбука в ночи, по дурацкой кружке с котиком, по ссорам в комментариях, по простой, понятной жизни, где начальник был просто начальником, а не всемогущим сумасшедшим магом, который может вшить тебе в шею маячок. Магия этого мира внезапно предстала не романтичной тайной сказкой, а удушающей, чужеродной тюрьмой.

Вернувшись в свои покои, она тут же бросилась к большому полированному щиту, служившему зеркалом. Да, оно было там. Фиолетовое пятно на чёрном. Она попыталась схватить его клювом, выдернуть. Перо не поддалось. Она ухватилась за него покрепче, дёрнула изо всей силы — и почувствовала не боль, а жуткое, глухое сопротивление, как будто она пыталась вырвать собственную кость. Перо было частью её, вросло не в кожу, а в саму её суть, в магическую структуру этого проклятого тела. Она попробовала тереться о край стола, о стену, пытаясь его соскоблить. Острые края стола лишь почесывали перья вокруг, но фиолетовое сияние даже не дрогнуло. Она даже попыталась ухватить его когтями, неестественно выворачивая лапку, но всё было бесполезно. Оно сияло, холодное и незыблемое, как обруч на шее раба. Паника сменилась леденящим, опустошающим пониманием. От этого не избавиться. Никогда. Пока он сам не захочет убрать его.

В этот момент дверь бесшумно отворилась. В проёме стоял Барыс. Он вошёл, не спрашивая, и его розовые глаза сразу нашли цель — фиолетовый отсвет на её шее. В его взгляде не было удивления. Лишь холодное подтверждение.

— Приготовься, — сказал он, и его голос был ровным, как лезвие гильотины. — Завтра ты будешь тенью Его Темнейшества на балу. Твоя задача — наблюдать и запоминать. Каждое слово, каждый взгляд, каждый шепот. Ты — его дополнительные глаза и уши. Если подведёшь… — Он не стал продолжать. Всё и так было ясно. — И… — он сделал паузу, его взгляд приковался к перу, — не пытайся избавиться от нового украшения. Это не в твоих интересах. Оно поможет тебе не сбиться с пути. И ему — не потерять тебя из виду.

Он развернулся и вышел, оставив за собой морозный шлейф угрозы.

Алекса не двинулась с места. Энергия, злость, даже страх — всё ушло, вытекло, как вода из того кувшина. Осталась лишь густая, тяжёлая апатия. Бессмысленность. Что бы она ни делала — работала, бунтовала, писала письма, — всё это было детскими играми в песочнице, за которой с бесконечным равнодушием наблюдает гигант.

Он мог сделать что угодно. Мог накормить вишнями. Мог вшить в тело кусок магии. Мог заставить плясать, а мог просто убить. И она ничего не могла с этим поделать. Ничего. Надежда на Шайена, на письмо, на какое-то спасение — всё это теперь казалось наивным бредом, фантазией загнанного зверька. Даже мысль о бале не вызывала тревоги. Просто ещё одна бессмысленная задача в бесконечной череде.

За окном в саду царила тишина. Фиолетовое перо на её шее вдруг мягко пульсировало тёплым светом — один раз, другой, мерный, как удары далёкого сердца. Оно отмечало её местоположение. Сообщало, что она здесь. Что она жива.

Алекса закрыла глаза, поджав голову под крыло. Пусть смотрят. Пусть знают. Ей было уже всё равно.