Музыкальный конкурс 2 (Часть 2)

Вытерев руки и взяв телефон, он сначала замер, увидев на экране два иероглифа, которые утром сохранил как контакт с именем «Фанатка». Нажав кнопку ответа, он услышал голос Чжу Цян.

— Ху Яньцзэ, почему ты не хочешь заниматься продвижением? — терпеливо спросила Чжу Цян. — Потому что мы плохо знакомы и ты не хочешь принимать мою помощь? Я виновата, что у тебя нет ролей, и мне очень совестно.

Чтобы она больше не винила себя, Ху Яньцзэ мягко объяснил ей правду.

— Я ценю твою доброту, и передай спасибо твоим друзьям. Я не хочу заниматься продвижением, потому что не умею говорить на публике. Раньше компания устраивала мне участие в передачах, но в основном всё заканчивалось провалом. Я могу уверенно петь перед зрителями, но не могу нормально говорить. Я знаю, что если хочу остаться в этой сфере, мне нужно преодолеть этот недостаток, но я также знаю, что пока не готов. Поэтому, пожалуйста, дай мне ещё немного времени.

После этого Чжу Цян долгое время не могла дозвониться до Ху Яньцзэ.

Только ближе к октябрю, когда в киногородке бледно-голубое небо отражало силуэты голых ветвей, окрашивая всё в холодные осенние тона, словно на картине в стиле сеи, Чжу Цян снова связалась с Ху Яньцзэ.

На этот раз Ху Яньцзэ сам позвонил Чжу Цян.

Всё это время, пока он отсутствовал, Ху Яньцзэ провёл в деревне.

В октябре на севере завывал пронизывающий ветер, раскачивая ветви деревьев с оглушительным шумом и обжигая лицо, словно маленькими ножами, отчего кожа стягивалась и болела.

Ху Яньцзэ ехал по деревенской лёссовой тропе. Время обильного урожая прошло, и по обе стороны дороги простирались бескрайние пустынные поля.

Он вернулся в деревню с двумя целями: привести в порядок могилу отца и перекрыть старую крышу дома. Обе работы он делал в одиночку, медленно и тщательно. Закончив всё, он задержался ещё на два дня.

На самом деле, за нежеланием уезжать скрывалась растерянность. Он вдруг понял, что не знает, куда двигаться дальше.

В детстве в деревне ставили театральные подмостки. На сцене появлялся учёный, сдавший экзамены на высший балл, — чжуанъюань. Он возвращался домой в шёлковых одеждах, верхом на высоком коне. Впереди и позади него шла стража, справа и слева гремели гонги и барабаны. Земляки выстраивались вдоль дороги, приветствуя его. Окружённый восторженной толпой, чжуанъюань входил в дом, кланялся родителям, совершал подношения в храме предков — это был момент его безграничного триумфа.

Ху Яньцзэ уехал из дома в шестнадцать лет: сначала в уездный город учиться в старшей школе, потом в город Х — в институт искусств. Незаметно прошло девять лет с тех пор, как он покинул родные края.

За эти девять лет он не только ни разу не вернулся домой со славой, но и потерял обоих родителей, которые любили его больше всего на свете.

Хотя в деревне ходили слухи, что он приёмный, это не имело для него никакого значения.

Мать умерла рано, и его воспитывал отец. Однажды, когда он приехал домой на зимние каникулы, тётя со слезами рассказала ему, что эмфизема лёгких у отца сильно обострилась и он больше не может оплачивать его учёбу в институте искусств. Отец тогда очень рассердился, выгнал тётю и произнёс фразу, до невозможности простонародную: «Я хоть всё до последнего гвоздя продам, но дам сыну выучиться».

Услышав эти слова, Ху Яньцзэ убежал в поле. Поле было покрыто толстым слоем снега, накопившимся за зиму и придавившим тёмно-зелёные ростки озимой пшеницы. Он стоял в снегу и долго не мог отдышаться.

Позже, появившись перед отцом, он, считая себя повзрослевшим, заявил, что бросает учёбу, за что отец его жестоко избил. Раньше отец никогда его не бил. Орудием наказания послужил пучок сухих веток, связанных пеньковой верёвкой ещё при жизни матери. Он не уворачивался и не убегал — чем быстрее всё закончится, тем лучше, ведь он твёрдо решил.

Ветки были старые и сломались после нескольких ударов, разлетевшись по полу. В холодной комнате поднялась пыль, от которой отец закашлялся. Тяжёлый хрип раздирал его лёгкие, казалось, он выкашляет их целиком, лишь бы обрести хоть мгновение покоя.

На следующий год отец умер. Глубокой осенью, ранним утром, он скончался от болезни в чужой больнице в незнакомом городе.

То утро запомнилось ему ослепительной белизной. На улице было пасмурно, и в палате горели яркие лампы дневного света. Их свет падал на белые стены, белые приборы, белые халаты врачей, белое покрывало, белые простыни и на отца, в лице которого не осталось ни капли крови.

Он смотрел так долго, что ему начало казаться, будто и его собственная кровь стала белой. Он припал к отцовской койке, прижавшись молодым лбом к его шершавому лбу, — так же, как в детстве отец гладил его по щеке своей грубой рукой.

Но он не смел плакать. Когда умерла мать, отец сказал ему, что если слёзы живых упадут на мёртвого, тот не сможет спокойно уйти, потому что будет терзаться беспокойством.

Пусть отец уходит спокойно.

— Су Сань покинула уезд Хунтун, вышла на большую улицу. Не успела и слова сказать, как сердце сжалось от горя. Прохожие господа, послушайте меня. Кто из вас направляется в Нанкин, передайте весточку моему Саньлану. Скажите, что Су Сань лишилась жизни, в следующей жизни отплачу ему верностью коня или собаки. Говорят, в Лояне цветы...

В пять утра в больнице раздалось давно забытое пение. Это была первая ария из пекинской оперы, которой научил его отец.