Бездушные куклы

Мерцающий свет прорвался сквозь густую пелену сна, словно отчаянная попытка пробиться сквозь многолетнюю толщу льда. Декабрь, безжалостный и бездушный, сковал город в ледяной панцирь, лишив его последних признаков жизни. Снег, выпавший обильным слоем, не приносил радости, а лишь подчеркивал всеобщую серость и безысходность. Последние птицы, словно предчувствуя неминуемую гибель, давно покинули эти проклятые места, оставив меня наедине с моей тоской. Солнце светило, да, достаточно ярко, но его лучи не дарили тепла, лишь высвечивая морщины на моем лице и напоминая о прожитых годах, наполненных болью и разочарованием. Морозное "одеяло", сковавшее мои дрожащие руки, грело куда больше, чем этот огненный шар в небе. Мороз — это честность. Холод давал мне ощущение, что я, вопреки всему, еще жив, что мои органы еще функционируют и пока что не собираются отказываться от меня.
С трудом выбравшись из своей убогой лачуги, я неспешно поплелся в сторону старого рынка — единственного места, где еще можно было раздобыть хоть какую-то еду, чтобы хоть немного поддержать тлеющую искру жизни. Мысли тянулись медленно и болезненно, как грязная вода по ржавой трубе. Каждый шаг отдавался болью в суставах, напоминая о моей старости и беспомощности. Все было бессмысленно. Все было предопределено.
Приблизившись к рынку, я слился с толпой, словно растворился в безликой массе. Люди, изможденные и озлобленные, словно взбудораженный муравейник, кипели и бурлили, толкались и ругались. Сегодня обещали семидесятипроцентные скидки на все товары, и эта мизерная радость, казалось, хоть немного скрашивала однообразие их существования, давала им иллюзию надежды. Жажда наживы, даже такой малой, придавала им сил. Какая ирония.
Взяв горсть вялых овощей, явно видавших лучшие времена и отдававших затхлым запахом, я уже собирался двинуться к мясной лавке, чтобы выпросить у мясника хоть какой-нибудь объедок для поддержания жизненных сил, когда меня грубо окликнули, словно пнули под зад. Вздрогнул, обернулся. Знал, что ничего хорошего это не предвещает. В этом мире добрые слова — большая редкость.
— Эй, Сторм! Да ты ли это? Давно не видел тебя на людях. Зима вон уже в разгаре, а ты как сквозь землю провалился с самой осени.
Голос ударил в спину, словно пинок. Предательский, наглый, пропитанный дешёвым виски. Ярость мгновенно вспыхнула внутри, но я заставил себя обернуться медленно, сохраняя подобие спокойствия.
Это был Роттенберг – коренастый мужичок с окладистой бородой, облаченный в зелёный тулуп и увенчанный блестящей лысиной. Мой давний приятель, и, чего греха таить, знатный алкоголик. Главный виновник моего нынешнего жалкого существования.
Я презрительно оглядел его, стараясь не выдать клокочущую внутри ярость.
— Привет, Ротт, — процедил сквозь зубы, с трудом сдерживая желание плюнуть ему в рожу.
Ротт оглядел меня суровыми глазами, словно прицениваясь к скоту на рынке.
— Что с тобой стряслось? Исхудал совсем, одет в какое то тряпье, — он кивнул на мое рваное пальто. — Я тебя *ик* еле узнал! Неужто так жизнь прижала?
— Выживаю, как могу, — огрызнулся я, стараясь не сорваться на крик. 
— Оно то и видно, что дела твои не очень, но *ик* если что – обращайся, помогу чем смогу, — он тряхнул наполовину пустой бутылкой дешёвого виски, от одного воспоминания о вкусе которого меня передёрнуло.
— Спасибо, Ротт, но пожалуй откажусь, — выплюнул я, с трудом сдерживая рвотный позыв. — Ядом своим сам травись.
Ротт пожал плечами, изображая равнодушие.
— Ну как знаешь. Не больно-то и надо. А чего ты вообще тут делаешь, Сторм? Забыл, как шить-то? Раньше вон какие наряды строчил, загляденье! А сейчас - на паршивой пенсии сидишь
В его голосе прозвучала насмешка, и меня захлестнула волна ярости.
— Не твоё собачье дело, чем я занимаюсь! — прорычал я, сжимая кулаки. — И тебе бы лучше помолчать, алкаш проклятый! Ты мне всю жизнь сломал!
Ротт ухмыльнулся, обнажив гнилые зубы.
— Да ладно тебе, Сторм, чего ты кипятишься? Это ты сам виноват, что так жизнь свою просрал. Нечего на зеркало пенять, коли рожа крива.
Всё. Это было последней каплей. Я сорвался.
— Заткнись! — заорал я, едва сдерживая желание врезать ему. — Ты меня довёл до этого! Ты меня споил! Ты отнял у меня всё!
Ротт отшатнулся, испуганно глядя на меня.
— Да ты чего, Сторм? Успокойся! Я же… по-дружески хотел…
— Друзья так не поступают! — выплюнул я в лицо. — Ты мне не друг! Ты — моё проклятие!
Я развернулся и пошёл прочь, стараясь не показать, как сильно меня трясёт. Но злость продолжала клокотать внутри, требуя выхода. 
- Спокойно, Грант - приговаривал я себе на ходу - все нормально. 
Быстро ретировавшись от пьяного "приятеля", я поспешил к мясной лавке, приобрел килограмм отборной говядины и отправился домой. Мое жилище едва ли можно было назвать достойным. Старый, темный барак, построенный еще в прошлом веке, медленно, но верно приближался к статусу аварийного жилья. Но что поделать, денег, увы, не было. А работать я не мог по состоянию здоровья. Тремор. Переступив порог, я бросил покупки на стол и вновь погрузился в объятия своей постели, где пролежал, не в силах заставить себя подняться, до самого вечера. Так, в общем-то, и проходила моя серая, ничем не примечательная жизнь. Я давно уже похоронил надежду на светлое будущее. Так я думал. До тех пор, пока кое-что в моей жизни все-таки не произошло.
Это случилось совершенно неожиданно, когда я, впервые за долгое время, решился выбраться на улицу, чтобы просто немного прогуляться. В тот день мне вдруг захотелось почувствовать себя хоть чуточку более живым, чем обычно. Я ловил щекой тяжелые снежинки, ощущал мороз, сковывающий движения пальцев, слушал хруст замерзшей дороги под ногами. Ничем не примечательный январь, верно? Шаг за шагом я медленно приближался к парку, где, по моим воспоминаниям, всегда было немноголюдно. Но только не в этот день. В конце заснеженной аллеи мое внимание привлекла яркая фигура, сидящая на скамье. Не знаю почему, но ноги сами понесли меня в ее сторону. Меня словно магнитом тянуло узнать, кто разделяет мою тоску в этом месте, давно пропитанном одиночеством и унынием. Это была девушка. Хрупкая, невысокая, одетая в очаровательную бежевую шубку и голубой берет. Ее короткие волосы были искусно завиты в причудливые каштановые спирали, а улыбка сияла так, словно в уголках ее рта было сосредоточено все тепло вселенной. Она казалась ангелом, спустившимся с небес для совершения какого-то божественного чуда. Эта завораживающая особа сидела на скамье не просто так. В руках она держала кисточку, а напротив красовался мольберт, на котором она изображала пейзаж, отдаленно напоминающий окружающее пространство, но явно приукрашенный яркими и оптимистичными мазками. Она была настолько увлечена процессом, что даже не замечала, как я стоял подле нее и по-маньячески таращился. Я не хотел мешать процессу и пытался не отвлекать художницу от написания картины, но через минут десять, после моего прибытия на это место мой неуклюжий нос все же сделал попытку выдать меня нарастающим зудом. Я сморщил лицо в недовольную мину пытаясь сдержать наплыв желания чихнуть и в этот самый момент, она обратила на меня внимание. 
- Вам не нравится? - спокойно спросила она.
Я, выиграв борьбу с чихом, утер нос рукой и робко ответил. - Нет-нет, что вы, я просто, старался вам не мешать, но мой нос...
Она тихо хихикнула. - Я вас поняла, любезный господин, не желаете присесть рядом? Вы наверняка устали. 
- Что вы! - воскликнул я. - Да я только начал свой путь, усталость ждет меня явно лишь в конце, думаю мне стоит его продолжить. Она плавно окунула кисть в краски.
- Ну тогда, я не смею вас задерживать, добрый господин, до свидания.
- До свидания - с теплотой сказал я в ответ. 
Я снова зашагал вдоль аллеи, невольно оборачиваясь, чтобы убедиться, не смотрит ли она мне вслед. Но девушка была полностью поглощена работой. Через какое-то время я перестал замечать дорогу, мои мысли были заняты только ею. Я видел этот яркий образ повсюду. Эта мимолетная встреча словно пронзила меня электрическим разрядом, вернув сердце и мозг к жизни. Невероятно странное чувство. Голова даже немного закружилась. Я остановился и огляделся вокруг. Снег уже не казался таким отталкивающим, а снежинки, падающие на лицо, ощущались легче, чем прежде. Я понял, что мороз не делал меня живым, а лишь создавал иллюзию этого ощущения. А вот этот яркий образ… Он действительно оживлял меня. Я не мог забыть ее улыбку, ее увлеченность процессом, ее роскошные волосы. И ведь раньше я даже не задумывался о том, что в этом сером и унылом городе могут обитать такие колоритные личности. Меня воодушевило то, что она писала картину с таким вдохновением, хотя реальный пейзаж был далеко не таким солнечным и позитивным. "По крайней мере, на мой взгляд", – подумал я. Точно! Я должен найти эту позитивную ноту, чтобы музыка жизни вновь заиграла! Я резко развернулся и направился обратно к скамейке, где сидела художница, но ее уже не было. Разочарованный, я вернулся домой и снова рухнул в постель.
На город опускалась ночь, но я не мог сомкнуть глаз. Передо мной все время маячил образ этой прекрасной незнакомки. Меня приятно лихорадило от мысли о разговоре с ней. Я хотел… Хотел узнать, как ей удается сохранять такой позитивный настрой, как она справляется с натиском этого города, как у нее получается улыбаться, несмотря на каждодневную серость. Я проворочался в постели еще около четырех часов, пока сон все же не взял верх. Эта ночь выдалась непростой. Мне снились кошмары. Кошмары о том, как она бесследно исчезает, и у меня больше нет ни единого шанса встретить ее вновь. Это пугало меня. Но еще больше меня тревожила моя внезапная, ничем не обоснованная одержимость этой персоной. Я не помнил, когда в последний раз меня так интересовал какой-либо человек. Впрочем, неудивительно. Осознание того, что люди превратились в бесформенную депрессивную массу, напрочь отбило у меня желание с кем-либо общаться. Но она… Она нечто другое. Нечто сверкающее на темном небосклоне. Она – та звезда, что придает смысл существованию нашей "маленькой цивилизации". Я не знал, где ее искать, но в голове пульсировала лишь одна мысль: я должен ее найти.
На следующий день, примерно в то же время, я накинул свое рваное пальто и поплелся в парк, надеясь на повторную встречу. Но аллея оставалась пустой, как и во все дни до этого. Никогда бы не подумал, что эта пустота сможет лечь таким тяжелым грузом на душу. Я сел на одну из скамеек, опустил взгляд в землю и закурил свою предпоследнюю сигарету. Этот горький, противный дым, заполняя легкие, все же давал какое-то ощущение спокойствия. Но вот сигарета догорела, и горстка пепла у моих ног разлетелась под порывом холодного ветра. В мозг ударила мысль: одной недостаточно. Я выкурил последнюю. Пепел вновь развеялся в воздухе. И тут меня осенило: а ведь действительно недостаточно. Одной попытки мало, чтобы так опускать руки. Я должен прийти сюда завтра, а если и завтра будет пусто, то послезавтра. Так я ходил на протяжении недели в одно и то же место, в одно и то же время, и каждый раз аллея встречала меня лишь тишиной и безлюдностью. В какой-то момент меня стали преследовать мысли о том, что она уехала, что она никогда больше здесь не появится. Да и какой смысл ей возвращаться в это место, если картина уже написана? Но во мне теплилась надежда. Я был готов ждать до последнего, как верный пес, приходя сюда и в метель, и в слякоть, и в лютый мороз, лишь бы увидеть ее снова.
И вот, в один из дней, когда я уже не ждал ничего, кроме очередного разочарования, я заметил знакомый силуэт в середине аллеи. Улыбка невольно растянулась до ушей. Сердце заколотилось так, словно я бежал марафон. Я знал! Знал, что этот день настанет! Знал, что она придет! Я торопливо зашагал в ее сторону. С каждым шагом силуэт становился все более отчетливым, обретая черты той самой девушки. Да, это она! Наконец-то это свершилось! Я неловко подошел к ней. Она, как и прежде, была увлечена процессом рисования и не замечала меня. Я следил за каждым мазком на холсте, восхищаясь легкими движениями ее руки. Картина была столь же оптимистичной, как и прошлая. Тот же пейзаж, но с ноткой неиссякаемой радости. Ее сияющий образ был прекрасен. Как бы странно это ни звучало, я получал удовольствие от того, как удовольствие получает она. И все же, после нескольких минут молчаливого созерцания, из моих уст вырвалась тихая, нервная фраза.
 
– Расскажите мне, как вы это делаете.
Она даже не обернулась, а спокойно встретила меня своим приятным голосом:
– Это вы, любезный господин! Ну что, в этот раз желаете присесть?
Я замялся. Внутри все онемело. И словно повинуясь какому-то внутреннему порыву, я громко ответил:
– Да!
А потом тихо добавил:
– Если не возражаете, конечно.
Она указала тонкой рукой на место рядом с собой, и я, переборов стеснение, все же присел.
– Так о чем вы хотели меня спросить? – начала она.
– Расскажите мне, мадемуазель, как вы это делаете?
– Для начала, добрый господин, зовите меня Анне.
– Очень приятно, Анне. В таком случае, зовите меня Сторм.
– Что ж, господин Сторм, вы имеете в виду мои картины? Они…
Я резко перебил ее.
– Нет-нет, госпожа Анне, ваши картины прекрасны, в этом нет никаких сомнений. Но меня больше интересуете вы. Как вам удается сохранять такой оптимизм в этом бездушном городе?
– С чего вы взяли, что он бездушный? – возразила она.
– Ну как же? Люди здесь лишь ждут окончания своего никчемного существования. Здания – серые бетонные коробки, лишенные каких-либо живых черт. Все в этом мерзком городе тонет в море тоски и безнадеги. Но вы держитесь на плаву. Откуда такая сила?
– Знаете, господин Сторм, мне кажется, что этот город мерзкий лишь на ваш субъективный взгляд. Попробуйте посмотреть на него с другой стороны. Дайте вашим глазам шанс увидеть чудо среди этой бесконечной серости. Вы слишком зациклены на том, чтобы проклинать свое существование. Вы задыхаетесь, господин Сторм. Вдохните. Вдохните в себя жизнь!
Я смотрел на нее с удивлением. Мне казалось слишком наивным то, что она пытается до меня донести.
– Но как я могу найти чудо среди бетонных лабиринтов? Здесь нет воздуха, чтобы вдохнуть хоть что-то живое. Но вы дышите… Это меня и привлекло.
– Господин Сторм, – серьезным тоном начала она, – вы не думаете, что воздуха нет здесь только для вас? Потому что вы сами считаете его ядом. Вы явно пытаетесь найти в моем настроении что-то сверхъестественное, но я вас уверяю, у меня нет никакой секретной методики, по которой я бы научила вас дышать. Вам стоит разобраться с этим самостоятельно. Например, найдите себе хобби. Это помогает и для духовного развития, и для выплеска эмоций. Вам явно не хватает смысла в жизни, так найдите его в чем-нибудь простом и доступном для себя.
– Хобби, говорите… Это довольно интересная мысль.
Я всмотрелся в ее картину. Вот он, контраргумент! А что, если это всего лишь иллюзия, подобная морозу, что придает моему телу ложное ощущение жизни?
– Знаете, Анне, у меня есть еще один вопрос. Вам не кажется, что ваши произведения излишне оптимистичны? Возможно, ваше хобби чересчур приукрашено вашей же субъективностью. Мне кажется, вы пытаетесь что-то скрыть за этим, казалось бы, милым и безобидным зрелищем. И как я сразу не понял! Так ваш оптимизм – это всего лишь способ укрыться от этой серости! Ха-ха. Знакомо. Я знал, что во всем этом есть какой-то подвох. На вас, наверное, розовые очки насильно приклеены к лицу, не так ли, госпожа Анне?
– Во-первых, это прозвучало грубо, господин Сторм. Во-вторых, вам стоит подумать над тем, чтобы изменить свое отношение к миру, а не искать в других недуги, подобные вашим. Просто найдите увлечение, и все заиграет новыми красками.
– Извините, Анне, но я реалист. Не думаю, что это ваше "хобби" мне чем-то поможет. Но… В знак предварительного доверия вашим словам, я все же попробую. Но не пытайтесь надеть на меня эту маску – мне нужно истинное желание существовать, а не очередное жалкое подобие. До встречи, госпожа!
Я резко встал и побежал в сторону дома. Этот разговор переполнял меня эмоциями. Я не понимал, раскрыл ли я ее тайну? Правильно ли истолковал ее слова? А может быть, она и вправду такая светлая и искренняя? Да нет… Что-то тут явно не так. Хорошо, я найду себе действительно достойное увлечение, но если это не поможет, то эта прекрасная дама разобьется о реальность и факты! Я докажу ей, что это уныние – всеобщее, а ее оптимизм – лишь индивидуальная попытка закрыть шкаф с травмами! Я докажу!
Воодушевленный этой идеей, я ворвался в дом.
– Хобби, значит… Ага, – нервно пробормотал я, судорожно перебирая в голове возможные варианты. У меня была лишь одна идея, но касаться ее мне совершенно не хотелось. Так я просидел час, два, четыре, тщетно пытаясь поймать хоть какое-то неудержимое желание начать чем-нибудь увлекаться. Но все, что приходило в голову, казалось мне совершенно неинтересным. Я знал, в чем я ас, но тремор и затяжная хандра не позволяли мне вернуться к этому. Я не хотел бередить старые раны, напоминать себе о случившемся. О том самом дне, когда я навсегда перестал жить как человек. От этих раздумий у меня слегка закружилась голова. Я прилег на потертый диван, попытался уснуть, чтобы хоть немного снять напряжение. Но каждая попытка сомкнуть глаза сопровождалась ужасными образами. Эта больница… Маленькие детские ручки, неспешно тянущиеся ко мне… Капли несдержанных родительских слез… И констатация смерти врачом, от которой в голове гудело так сильно, что я выпадал из реальности каждые десять секунд. От этого мне становилось еще более тошно. Поэтому я все же поднялся с дивана и поплелся к старому комоду. На нем сидела старая тряпичная кукла, которую я когда-то сшил для своей дочери, и пара незаконченных безликих фигур с разошедшимися швами. Я неспешно открыл нижний ящик, достал оттуда свою швейную машинку и несколько пожелтевших листовок, на которых было написано корявым почерком: "Ателье Гранта Сторма", и красовалась сумма налоговой задолженности – двадцать тысяч марок. Еще неделю назад я собирался выбросить этот хлам, а сегодня беру его в руки, чтобы вернуть утраченные годы. Мне показалось это довольно забавным. Я нервно рассмеялся, глядя на машинку.
– Ну что? Ты хочешь себе куклу, Мари? А я вот уже десять лет их не шил, представляешь?
Трясущимися руками я подключил машинку, достал из ящика кусок ткани и принялся за работу. Все получалось небрежно, но я старался сдерживать резкие тики в руках, чтобы не испортить свое будущее "произведение швейного искусства". И вот уже безликая, уродливая фигура лежала на моем пыльном столе. Я принялся за снятие мерок для одежды, отмеряя нужное расстояние на ткани. Еще полчаса отвратительных попыток сдержать слезы, дрожь и истерический смех, и она будет готова. Время летело быстро. Шов за швом превращал бесформенное чудо в нечто, отдаленно напоминающее куклу. Я достал две пуговицы из старой рубахи и пришил их вместо глаз. Вот оно – чудовище, которое не давало мне покоя. Я буду звать тебя Лори. Как мою бывшую жену. Ха-ха. Ну что, Лори, добро пожаловать в дом! Ты – худшая кукла, которую я когда-либо создавал. Да и жена так себе. Я бубнил себе под нос всю желчь, что скопилась в глубинах моего сознания.
 Но от этого процесса мне становилось немного легче. Может быть, Анне и была права, а я просто закрылся в себе, не давая всему ужасу вырваться наружу? Боже, я был настолько слеп и глуп.
– А врач говорил: тремор-тремор… Да мне плевать, я портной, а не инвалид!
Внезапно в голову стали приходить новые идеи. Мари хотела много кукол. Но не успела их увидеть. Но ничего, папа сделает столько кукол, что ты могла бы в них купаться. Все только ради тебя, моя девочка. Все только ради тебя…
Две недели я почти не выходил из дома. Только пару раз, когда заканчивались нитки или ткань. Я шил без остановки, спал за столом, голодал и изматывал себя. Ветхая гостиная стала заполняться тряпичными мальчиками и девочками, докторами и полицейскими, пожарными, королевами и принцессами. Швейная машинка работала без устали, пожирая лоскутки ткани и выплёвывая уродливые подобия людей. В какой-то момент я настолько умаялся, что чуть не пропустил визит непрошеного гостя.
— Эй *ик* там, на другом конце провода *ик*. Приём, как слышно?
Ротт. Мерзкий, пьяный в хлам Ротт. Сама его рожа провоцировала на блевоту.
— Привет, Ротт, а я всё смотрю, что ты и не просыхаешь, — процедил я сквозь зубы, стараясь удержать в себе волну ярости. Хотелось схватить первый попавшийся предмет и размозжить ему лысую башку.
— А я смотрю, что ты всё дома сидишь. Послушай меня, дорогой *ик* п-приятель, я пришёл к тебе по важному делу.
— По какому такому делу? — огрызнулся я, уже зная, что сейчас услышу очередную порцию пьяного бреда и жалоб на жизнь.
— Мне бы поспать где, понимаешь *ик*? Я свою хатку ветхую на марки пустил… А-а еще меня с работы выперли, предст-ставляешь?
Глаза мои округлились, но не от ужаса, а от ярости. Так вот оно что! Сволочь! И он ещё смеет называть меня другом?
Роттенберг, еле держась на ногах, вскоре плюхнулся на землю лицом вниз. Словно свинья в корыте.
Я вскочил со стула, подлетел к нему, как разъярённый зверь, и схватил за воротник вонючего тулупа.
— Что ты, твою мать, натворил?! — заорал я, тряся его, как куклу. — Ты совсем спятил, старый хрыч?!
— Ты-ы-ы-ы оглох что-ли? Я ж сказал, продал я свой дом. За десять с половиной тысяч марок.
— И где сейчас эти деньги?! Ротт! Отвечай мне, где эти деньги?! — взревел я, чувствуя, как внутри всё кипит от гнева.
— Я их в казино проиграл все-е-е-е…
— Да чтоб тебя черти сожрали! — выплюнул я в лицо Ротту. — Приятель мой, вот скажи мне, ты идиот или нет? Как можно было продать собственный дом, а потом спустить все деньги в казино?! Ты в своём уме вообще? Что твоя матушка скажет на это!?
— Нет моей матушки больше, Сторм, она неделю назад умерла. Мне не к кому обратиться, пойми *ик* меня.
В его пьяном взгляде мелькнула тень грусти, но меня это не тронуло. Мне было плевать на его мать, на его проблемы, на его жалкое существование.
— Господи боже, ладно… — прорычал я, отпуская его воротник. — Ложись на диван, и не мешай мне работать, понял? И чтобы я тебя не видел и не слышал.
— Тебя понял, — пробормотал Ротт, растянувшись на диване и мгновенно захрапев.
Я смотрел на Ротта, раскинувшегося пьяным крестом на моём диване, и злость, бурлившая во мне еще минуту назад, вдруг отступила, оставив после себя лишь усталость и… жалость. Господи, да во что я превратился? Такой же ничтожный, сломленный жизнью старик, как и он. Просто по-своему. Он топит горе в вине, а я – в бессмысленной работе. И кто из нас лучше? Вспомнил слова Ротта: "Нет моей матушки больше, Сторм, она неделю назад умерла. Мне не к кому обратиться, пойми *ик* меня". И пусть он пропойца, лжец и вообще мерзкий тип, но сейчас он был одинок и беззащитен. И я… я был единственным, кто мог ему помочь. Черт возьми, да как я вообще мог думать о мести? Как я мог желать зла этому несчастному пьянице? Да, он виноват в моих бедах, но и я сам хорош. Слабак, который не смог устоять перед соблазном, который позволил себя сломать. Вздохнул, с трудом отгоняя остатки злости и обиды. Ладно, помогу. Но только один раз. Окинул взглядом свою захламленную гостиную. Куклы… Может быть, я смогу заработать на них немного денег. В голове созрел план. Отнести кукол на рынок и попытаться продать их. Ротту нужны деньги, и я сделаю всё, что в моих силах, чтобы ему помочь.
И тут на меня нахлынули сомнения. Это же куклы для Мари. Я не мог их так просто продать. Но оставлять друга в беде мне тоже не хотелось, к тому же, еще живого, в отличии от моей прекрасной девочки. Я пытался не думать о том, насколько мерзко я поступаю для самого себя. Нарушаю свои же обещания. Но, с другой стороны, Мари явно была бы рада спасти Ротта, взамен на продажу этих бездушных кукол. К тому же, для нее я могу сделать лучше. Сделать самую лучшую куклу, которую она когда-либо смогла бы увидеть. Придя к этому бессомненному выводу, я собрал всех кукол в плетеную корзину и выбежал на улицу.  
Сгорбившись под "тяжестью" корзины, я добрел до рынка. Зимний ветер пронизывал насквозь, словно напоминая о моей собственной прогнившей душе. Я разложил пеструю кукольную россыпь на старенькой клеенке, стараясь не смотреть в их пустые пуговичные глаза. Каждый взгляд в их сторону отдавал тупой болью в груди, словно предавался невинный ребенок. Сначала никто не обращал на меня внимания. Торговцы громко зазывали покупателей, запах жареных колбасок смешивался с удушливой вонью гниющих овощей. Я стоял, словно призрак, отгородившись от мира кукольным барьером. Наконец, к моей скромной лавке подошла женщина с маленькой девочкой. Девочка, увидев кукол, радостно захлопала в ладоши.
- Мама, купи! Купи мне куклу!
Сердце болезненно сжалось. Я не мог… Не мог продать то, что предназначалось моей дочери. Но Ротт… Ротт нуждался в помощи.
- Сколько стоит вот эта, с синим бантом? – спросила женщина, указывая на куклу-принцессу.
Я выдавил из себя дрожащий голос:
- Пять марок.
Женщина скривилась, но, увидев горящие глаза дочери, достала из кошелька монеты. Девочка крепко прижала куклу к себе. И в этот момент я увидел в ее лице Мари. Это был удар под дых. Я отвернулся, чтобы скрыть слезы. Женщина взяла девочку под руку и они поспешно удалились в сторону другого прилавка. 
Внезапно, как треск льда под ногами, в тишину врезался знакомый голос.
— Добрый день, господин Сторм. Вижу, все-таки нашли отдушину?
Это была Анне. Но что-то в ней изменилось. Словно солнце зашло за тучу, и привычное сияние померкло. В глазах плескалась не то растерянность, не то неприкрытая боль. Вытерев лицо, я попытался вернуть уверенность в голос.
— Здравствуй, Анне. Скорее не нашел, а вернулся к истокам. Госпожа Анне, не соблаговолите ли приобрести пару кукол? Крайне нуждаюсь в деньгах. Друг… давний товарищ мой, попал в переплет. Не могу же я его бросить на произвол судьбы. Ему бы пару десятков марок, на пропитание хотя бы, понимаете?
Взгляд Анне был колючим. Будто я предстал перед ней грязным псом, жалко подвывающим ради куска хлеба.
— Господин Сторм, вы, конечно, помните, что в прошлый раз наговорили мне немало колкостей, и даже не удосужились извиниться.
— Анне, я… осознал. Осознал вашу правоту и прошу прощения за свои нелепые утверждения. Вы были правы, мне просто не хватало цели в жизни, увлечения. Да, моя внутренняя тьма — лишь мое субъективное восприятие, мир не так уж и плох, если посмотреть на него под другим углом.
— А знаете, господин Сторм, мне тоже есть что сказать. Пожалуй, это я была не права. Вы ведь справедливо подметили, что я прячу свою боль за показным оптимизмом. Этот город и вправду отвратителен и безнадежен. Душа это чувствовала, но мозг рисовал красочные картинки, пытаясь замаскировать реальность. Вы открыли мне глаза. Помогли осознать всю убогость нашего существования. Больше нет желания накладывать солнечный фильтр на свои картины. Я признаю реализм. А вы, господин Сторм, все же решили надеть розовые очки, да? И как, помогает? Чувствуете себя лучше? Чудесно, но поверьте моему опыту — это самообман. Рано или поздно барьер рухнет, и реальность обрушится на вас с удвоенной силой. А я… я теперь пытаюсь переварить это новое осознание. И вы тому причина.
— Госпожа Анне, боюсь, мы путаем реализм с пессимизмом. Реальность объективна. А наше восприятие — нет. Правда у каждого своя. А истина… она одна. Но непостижима для человеческого разума. Спорить не стану. Лишь скажу, мне искренне жаль, что я направил ваши мысли в иное русло. Надеюсь, это не ухудшит ваше моральное состояние. Вы же лучик света, Анне. Не дайте себе погаснуть в этом пасмурном небе.
— Понимаю ваши опасения. Но я вам благодарна, господин Сторм. Так вы продаете куклы?
— Да, госпожа Анне. Пять марок за штуку.
— Если вашему другу... как его там?
— Роттенберг, госпожа. Вернер Роттенберг.
— Если господину Роттенбергу и правда нужна помощь, я готова выкупить все ваши куклы за 120 марок. Вас устроит цена, господин Сторм?
— Более чем, госпожа Анне. И, прошу, зовите меня Грант.
— Хорошо, господин Грант. Тогда договорились.
Она протянула мне несколько мятых купюр. Пересчитав деньги, я сунул их в карман. Облегчение – ненадолго, конечно, но все же… 120 марок – это шанс для Ротта. Шанс, который он наверняка профукает, но это уже его дело.
— Спасибо, Анне, – сказал я, чувствуя себя каким-то опустошенным. – Вы меня выручили.
Она кивнула, внимательно рассматривая корзину с куклами.
— Они… довольно странные, – заметила она, вытащив одну из них за ногу. — Что вами двигало, когда вы их создавали?
Я пожал плечами.
— Да так… В голову лезло всякое. Хотел, наверное, хоть как-то заполнить пустоту.
— Понимаю, – вздохнула Анне. 
— Но зачем вам эти куклы, Анне? Для чего вы их покупаете?
Она подняла на меня взгляд, в котором я заметил странный огонек. Что-то вроде… любопытства? Или даже… предвкушения?
– Чтобы они были образом для картин, Грант. Я нашла в них что-то особенное, и хочу воплотить на холсте. Я думаю, это поможет мне выразить свои мысли и эмоции.
Я нахмурился.
— То есть, вы хотите использовать их как… моделей?
— Можно и так сказать. Куклы помогут мне взглянуть на мир под другим углом, – она улыбнулась. – А вам разве не интересно, как ваши творения преобразятся на холсте?
— Не знаю, как-то не задумывался об этом, – признался я.
— Зря. Может, вам стоит прийти ко мне в мастерскую? Посмотреть, что получается.
– Может быть… Когда-нибудь.
Анне снова посмотрела на куклы.
– Но все же, они какие-то… ненастоящие. Не хватает чего-то.
Я не понял.
– Чего именно?
– Реализма. Души. Чтобы от них веяло правдой жизни, понимаете?
Что-то щелкнуло в моей голове. Реализм… Правду жизни… А ведь Анне права. Мои куклы – это лишь жалкие пародии на реальность. Они – выдумка, плод моей фантазии. А что, если…
— А если я сделаю… более реалистичную куклу? – спросил я, сам не веря своим словам.
Анне вскинула брови.
— Более реалистичную? В каком смысле?
— Ну… чтобы она была похожа на живого человека. Чтобы в ней была видна… боль. Страдание.
Анне задумалась.
– Если вы сможете это сделать, Грант, – медленно произнесла она, – я заплачу вам больше, чем за все эти тряпичные изделия. Я буду готова отдать вам любые деньги, если вы создадите что-то действительно выдающееся.
Взгляд ее стал почти безумным.
— Так значит, – прошептал я, чувствуя, как внутри разгорается огонь, – ты хочешь куклу, в которой будет настоящая жизнь?
Анне кивнула, не отрывая от меня взгляда.
– Да, Грант. Именно это я и хочу. Покажите мне, на что вы способны.

Грязные купюры грели карман, но тепло это было обманчивым. 120 марок - лишь временная передышка для Роттенберга, а значит, и для меня. Он пропьёт их, спустит на дрянное пойло и вернётся, словно побитая собака, с протянутой рукой. Этот замкнутый круг нужно было разорвать. И вдруг, слова Анне, будто искры, запалили угольки тлеющей мысли. «Реализм… Чтобы в них была видна… боль. Страдание…». Я побрёл домой, подавляя нарастающее возбуждение. Анне ждала шедевр, а я… я, кажется, знал, как его создать. Дома всё было, как обычно: затхлый воздух, скрипучий диван и дрыхнущий на нём Ротт. Храп его разносился по комнате, словно похоронный марш. И в этот момент что-то во мне сломалось. Я смотрел на спящего Ротта, на его обрюзгшее лицо, на блестящую лысину, чувствовал лишь отвращение. К нему. К себе. Ко всему этому прогнившему миру. На мне нахлынули горькие воспоминания. 
"Перед глазами, словно заезженная пластинка, крутился один и тот же кошмар: больничная палата, бледное личико Мари, измученное высокой температурой. Воспаление легких… Врачи боролись до последнего, но оказались бессильны. Она ушла. Ушла тихо, словно уснула. И забрала с собой частичку моей души. После её смерти всё потеряло смысл. Работа, дом, друзья… Всё казалось пустым и бессмысленным. Хотелось лишь одного – забыться. И тут появился Ротт. Словно чёрный ангел, посланный из преисподней. Он пришёл к ней на похороны, с бутылкой дешёвой водки и дежурными словами соболезнования. Но в его глазах я увидел не сочувствие, а… предвкушение. Ротт знал, что я сломлен. Знал, что мне нужна поддержка. И он предложил её. Свою, особую поддержку. "Ну что, Грант, – сказал он, обнимая меня за плечи. – Горе горем, а жить-то надо. Пойдём, пропустим по стаканчику. Помянем Мари". Я согласился. Мне было всё равно. Мы пошли в ближайший бар и выпили. Ротт умел говорить, умел утешать. Он рассказывал мне какие-то небылицы, травил анекдоты, всячески пытался отвлечь от грустных мыслей. И ему это удавалось. На какое-то время я забывал о своей потере. С тех пор мы стали неразлучны. Ротт был всегда рядом, с бутылкой в руке и добрым словом на устах. Он стал моим лучшим другом. Моим спасителем. Моим проклятием. Вместе мы пропивали дни и ночи. Забывали про работу, про проблемы, про всё на свете. Мы жили одним днем, наслаждаясь каждым глотком водки. Я быстро спился. Ротт не возражал. Наоборот, он всячески подталкивал меня к этому. Ему нужен был собутыльник - тот, кто разделит с ним его жалкое существование. Вскоре алкоголь полностью захватил меня. Я перестал быть собой. Я стал тенью Ротта. Жалким, опустившимся пьяницей. Потерял работу, развалилась семья. Жена не выдержала и ушла. Правильно сделала. Я стал невыносим. Остался один. С Роттом. И с водкой. Помню, как однажды, очнувшись в больнице после очередного запоя, увидел своё отражение в зеркале. Это был не я. Это был кто-то другой. Опухшее лицо, красные глаза, трясущиеся руки. Я стал алкоголиком. И всё благодаря Ротту. В тот момент что-то во мне сломалось. Понял, что Ротт не мой друг, а мой враг. Что он украл мою жизнь, мою семью, мою дочь. Что он сделал меня тем, кем я стал. Выписали из больницы как выплюнули. Оболочка, изуродованная алкоголем, напичканная таблетками, но пустая внутри. Цирроз печени, тремор рук, потеря семьи… Приговор. Вернулся в свою квартиру, словно в склеп. Тишина давила, душила, заставляла сжиматься в комок. Обои облезли, мебель расшаталась, в углу – пыль, как символ моей собственной заброшенности. Ничего не напоминало о былом. Ничего, кроме фотографий. Вот она, Мари, улыбается с фотокарточки, словно лучик солнца в кромешной тьме. Вот мы с женой, счастливые, молодые, полные надежд. Теперь всё это – лишь осколки разбитого зеркала. Ротт… Он пытался навестить меня несколько раз. Стучал в дверь, кричал, звал на стаканчик. Но я молчал. Затаился, словно зверь в норе. Не хотел его видеть. Не хотел слышать его лживые утешения. Знал, что он – причина всех моих бед. Знал, что он только и ждёт, когда я снова сорвусь. Перестал выходить из дома. Питался консервами и сухарями, запивая их водой из-под крана. Дни превратились в сплошную череду бессонных ночей и кошмарных снов. В голове крутились одни и те же мысли: Мари, жена, Ротт… Боль, тоска, ненависть. Вспомнил про фотографии. Достал их из шкафа, разложил на столе. Смотрел на лица дорогих мне людей и плакал. Тихо, беззвучно, словно выливая из себя всю скопившуюся боль. И тут увидел фотографию Ротта. Он был молод, весел, полон сил. Он улыбался мне своей лучезарной улыбкой. Не выдержал. Схватил фотографию и разорвал её в клочья. Ненавижу его! Ненавижу! Так продолжалось несколько лет. Я превратился в отшельника, запертого в собственной квартире. В своей собственной голове.
Но однажды… Однажды случилось то, что изменило всё. То, что и привело меня к тому ужасу, что сейчас происходит."
Хватит! Я осторожно достал из ящика скальпель. Холодная сталь приятно легла в ладонь. Ноги сами понесли меня к дивану. Бесшумно приблизился к Ротту, занеся лезвие над ним. Рука дрожала, но в голове стучала одна мысль: "Ты за все ответишь..." 
- Ну что, приятель - тихо произнес я - настала моя очередь тебе помогать, мерзкое ты отродье, я сжалился над тобой, впустил в дом, заработал для тебя, но вряд-ли тебе это поможет, но я могу все исправить, раз и навсегда!
Я начал потихоньку подносить скальпель к его небритому горлу. Так и хотелось надавить на эту грязную плоть и выплеснуть из нее всю дурь.
Но в последний момент что-то меня остановило. Не жалость. Не угрызения совести. Просто… мысль. Безумная, но такая притягательная. Убить Ротта – это просто. А что потом? Новая порция уныния и безысходности. А Анне? Она ждёт. Ждёт искусство. И тут меня осенило. Ротт должен стать куклой! Куклой, которая поразит Анне в самое сердце. Куклой, которая станет моим шедевром. Я убрал скальпель. Улыбнулся. Не злой, а скорее… безумной улыбкой. Сегодня я подарю Анне не просто куклу. Я подарю ей часть своей души. Пока Роттенберг спит, ничего не подозревая, я начал обдумывать план. Каким он будет? Во что одет? Какие детали подчеркнут его… суть? Мысли роились в голове, словно пчелы в улье. А руки уже чесались начать работу. Ночь обещала быть долгой. А Ротт… Пусть пока спит. Он ещё не знает, какая судьба ему уготована. Судьба стать шедевром. Судьба стать куклой. Моей куклой. Куклой, которую никогда не забудет Анне. Какой должна быть кукла из Ротта? Не просто тряпичной фигуркой, набитой ватой. Нет, это должно быть нечто большее. Нечто, что отражает его сущность. Я погрузился в воспоминания, пытаясь выловить из них хоть какую-то идею. Ротт и казино. Ротт и бутылка. Ротт и его вечные истории о былой славе. Стоп. А что, если? В голове начал складываться образ: Ротт – карточный шулер. Хитрый взгляд, ловкие руки, старая колода карт. Обман, ложь, игра на грани фола. В этом был весь Ротт. Нет. Слишком банально. Слишком предсказуемо. Нужно что-то более… возвышенное. Более трагичное. И снова воспоминания. Ротт и его рассказы о матери. О той, которую он так любил и которую, в конечном итоге, предал. Забыл. Заменил бутылкой. Вот оно! Ротт – скорбящий сын. Одинок и всеми покинутый. На коленях – фотография матери. В глазах – боль и раскаяние. И бутылка, конечно. Она всегда рядом. Но нет. Слишком пафосно. Слишком приторно. Нужно что-то более… реалистичное. И тут вспомнил, как Ротт в юношестве обожал рядиться. На все праздники он надевал какие-то немыслимые костюмы, выставляя себя на посмешище. То пиратом, то ковбоем, то королем. И вот он, образ: Ротт – король. Пусть и жалкий, пропитый, но король. Смешной и жалкий. Гротескный и трагичный. Да. Это то, что нужно. Вернер Роттенберг – король. Король своей собственной, пропитой жизни. Король нищеты и отчаяния. Король, которого никто не любит и которому никто не нужен. Улыбка расползлась по лицу. Я знал, что должен сделать. Теперь я точно знал. Ротт станет куклой, которая поразит Анне своей правдой. Куклой, которая станет моим шедевром. И, встав с кресла, направился к дивану, где мирно посапывал Ротт, еще не подозревающий о своей предстоящей коронации. Пора. Громкий голос внутри моей головы разносился эхом. Во-о-о-т, мое хобби, вот моя жизнь, я ненавижу этих грязных людей, но я наконец то имею возможность сделать их счастливыми. Им больше не нужно думать, грустить, плакать. Я - их спаситель. Я делаю это во имя всеобщего позитива, не так ли? Ха-ха. Это так наивно, но так привлекательно. Что-ж, дорогой друг. Начнем же. 
Свеча чадила, отбрасывая пляшущие тени на спящего Роттенберга. Воздух сгущался от запаха пыли и застарелого пота, перемешанного с дешёвым табаком. Сегодня Ротт должен был стать другим. Сегодня он должен был стать идеальным. Я подкрался неслышно, словно вор. Сердце колотилось, отбивая дикий ритм в голове. В руке — скальпель. Холодный, острый. Он жаждал плоти. Ротт храпел, не подозревая о надвигающейся участи. На его лице застыла печать пьяного блаженства, которое я сейчас сотру с его мерзкой рожи. Я опустился на колени рядом с диваном, всматриваясь в его обрюзгшее лицо. Решил начать с малого – лишить его бороды. Срезал клочок за клочком, ощущая, как хрустят щетинки под лезвием. Рыжая шерсть сыпалась на пол, смешиваясь с пылью и грязью. Запах – отвратительный коктейль из перегара, табака и затхлости. Закончив с бородой, перешел к шее. Нужно было освободить место для разреза. Одной рукой прижал Ротта к дивану, другой – провел скальпелем по горлу. Кровь хлынула фонтаном, заливая диван, пол, мои руки. Алое месиво, теплое и липкое. Мерзкое и завораживающее. Ротт захрипел, судорожно задергал руками и ногами. Его глаза распахнулись, полные ужаса и непонимания. Он пытался что-то сказать, но у него ничего не получалось, кроме булькающих хрипов. Я держал его крепко, пока он не перестал дергаться. В глазах постепенно гас свет, пока не осталось лишь пустое, стеклянное выражение. Теперь можно приступать к основной работе. Перетащил труп в мастерскую. Тело было тяжелым, неподатливым. Кровь продолжала сочиться, оставляя за собой багровый след. Бросил Ротта на стол. Раздевал его медленно, методично. Снимал одежду, словно срывал обертку с подарка. Теперь предстояло вскрытие. Скальпель в руке снова ожил, рассекая кожу от горла до паха. Кровь хлынула снова, но на этот раз я был готов. Подставил под тело таз, собирая драгоценную жидкость. Ничего не должно пропасть даром. Распахнул тело Ротта, словно старые двери. Вонь ударила в нос. Тухлятина, забродившие внутренности, запах смерти. Это было отвратительно, но вместе с тем – завораживающе. Я погрузился в этот кошмар с головой. Вытаскивал органы один за другим. Кишки – длинные, скользкие, словно змеи. Печень – твердая, бугристая. Лёгкие – влажные, губчатые. Всё это – в таз. Потом найду им применение. Очистил тело от внутренностей, оставив лишь пустую оболочку. Теперь нужно набить. Вата? Слишком мягкая. Опилки? Слишком банально. Решено: старые газеты. Читал каждую, прежде чем скомкать и засунуть внутрь Ротта. Смех. Слезы. Ужас. Всё это – внутри него. Я набивал плотно, утрамбовывая каждый уголок. Кожа растягивалась, натягивалась, словно барабан. Тело принимало новую форму. Упругое, твердое. Готовое к трансформации. Затем я принялся сшивать разрез. Толстая игла, грубая нитка. Шов за швом, стежок за стежком. Словно латал старую куртку. Кровь. Она пропитывала нитки, превращая их в багровые веревки. Лицо… Оно требовало особого внимания. Вырезал глаза, оставив пустые глазницы. Потом вставлю стеклянные шарики. Вложил под кожу кусочки проволоки, чтобы придать нужную форму губам. Ухмылка? Злобный оскал? Или, может быть, выражение глупой покорности? Сшил рот, оставив лишь небольшую щель. Потом покрашу губы яркой помадой. Чтобы добавить красок этому мертвому лицу. Теперь одежду. Я вспомнил про зеленый тулуп, который Ротт так любил. Но нет. Слишком просто. Ему нужно что-то более… вычурное. Решил нарядить его в старый фрак. Нашел пыльный, поношенный фрак в сундуке. Да, это то, что нужно. Натянул фрак на тело Ротта. Тесновато, конечно. Но ничего, можно немного подрезать, где нужно. Отрезал куски плоти, чтобы фрак сидел идеально. На ноги – лаковые сапоги. Тоже нашел в сундуке. Надел на его мертвые ноги, словно на манекен. Сидят идеально. На голову… Цилиндр. Заброшенный, пыльный, но подходящий. Сидит кривовато, но это только добавляет шарма. И вот он стоит. Мой Ротт. В бархатном фраке, лаковых сапогах и с цилиндром на голове. Мой шедевр. Кукла. Я отошел на несколько шагов, чтобы оценить свою работу. Сердце бешено колотилось. Руки тряслись. Но я был доволен. Очень доволен. Образ Ротта-короля витал в воздухе, завораживая своей гротескной красотой. Но до реализации было еще далеко. А пока… нужно спрятать тело. Я взял его за подмышки и подтащил труп к кладовке. Теснота, пыль, запах старья и гнили. Идеальное место для тайника. Запихнул его туда, кое-как втиснув между старыми банками с соленьями и мешком с картошкой. Запах свежей крови смешался с ароматом заплесневелых овощей. Тошнотворно. Закрыл дверь на щеколду. Теперь Ротт в безопасности. До поры до времени. Я неспешно вернулся в комнату. В воздухе висела тишина, нарушаемая лишь тиканьем часов. На диване — огромное багровое пятно. Кровь. Её не спрячешь, не вымоешь. Она останется здесь навсегда, как напоминание о том, что произошло. Я посмотрел на свои руки. Они дрожали. Испачканы кровью. Чувствовал, как она засыхает, стягивая кожу. Резко вбежав в умывальню, я попытался ее отмыть, но запах смерти преследовал меня. Голова закружилась, словно старая детская карусель, такая ржавая, поворачиваемая кем-то с ужасным скрипом. Я побледнел и направился в спальню. Лег в постель, но сон не приходил. В голове крутились образы: Ротт-король, Анне, залитая кровью комната. Чувствовал, как безумие подступает всё ближе, угрожая поглотить меня целиком. Нужно было что-то сделать. Заглушить эти мысли. Забыться. Я поднялся с постели и направился к шкафу. Достал запылённую бутылку водки. Остатки былой роскоши. Открыл. Запах ударил в нос – резкий, обжигающий. Налил полный стакан и выпил залпом. Жидкость обожгла горло, разлилась по телу приятным теплом. Выпил еще один. И еще. Мир начал расплываться, краски потускнели. Мысли стали тише, приглушённее. На какое-то время я перестал быть убийцей. Перестал быть кукловодом. Я просто был пьяным. Еле соображая, я рухнул на кровать и закрыл глаза. Образы всё ещё были там, но они уже не пугали, а скорее… развлекали. Я представлял, как Анне увидит куклу. Как она будет восхищена, потрясена. Как она заплатит мне огромные деньги. Смех вырвался из груди. Безумный, истеричный. Я уснул, провалившись в кошмарный сон, где Ротт в бархатном фраке, с цилиндром на голове и с окровавленным скальпелем в руке, танцует на моей могиле.
Утро обрушилось на меня свинцовой плитой похмелья. Голова гудела, словно растревоженный улей, желудок скручивался в тугой узел, а во рту поселился привкус пепла и отчаяния. Вчерашние события всплывали в памяти обрывками кошмарного сна, но я знал, что это не сон. Это реальность. Кровавая, грязная реальность, которую я сотворил своими собственными руками.
Ротт… Кукла… Убийство… Слова обжигали язык, словно клеймо. Я убил человека. Своего… друга? Нет, он не был моим другом. Он был моим проклятием. Но это не оправдывало меня. Поковылял к зеркалу. В отражении смотрел на меня жалкий, опустившийся старик. Глаза красные, налитые кровью, щетина отросла, как сорняк, всклокоченные волосы торчали во все стороны. Монстр. Вот кто я.
- Слабак! Посмотри на себя! Ты убил человека и дрожишь от страха?! Где твой гений? Где твой реализм?
Меня затошнило. Бросился к унитазу, извергая из себя остатки вчерашней водки и угрызения совести. Но облегчения не наступало. Вина давила, душила, не давая дышать.
Первые часы прошли в оцепенении. Я просто сидел в кресле, уставившись в одну точку, не в силах пошевелиться. Комната казалась тесной и удушливой, словно гроб. Воздух был пропитан запахом крови и разложения, который невозможно было ничем перебить.
Нужно что-то делать. Нельзя же просто так оставить всё, как есть. Нужно замести следы. Вернуть всё на круги своя. Но как? Первым делом – избавиться от крови. С тряпкой и ведром отправился к дивану. Тёр и тёр, пока руки не заболели. Пятно стало бледнее, но всё равно было заметно. Ничего не выйдет. Нужно что-то более радикальное. Решено: вырезать кусок обивки. Ножом аккуратно вырезал пропитанную кровью ткань. Дыра на диване смотрелась ужасно, но это было лучше, чем багровое пятно. Пошел в душ. Вымылся, переоделся, выпил кофе. Нужно было взять себя в руки. Нужно было жить дальше. Но как? Как забыть о том, что произошло? Как смотреть людям в глаза? Как продолжать жить, зная, что я – убийца?
Весь день провёл, словно в бреду. Пытался вспомнить, как всё произошло, но в памяти оставались лишь обрывки кошмарных картин. Скальпель, кровь, безжизненное тело Ротта…
К вечеру начал подступать страх. Страх разоблачения, страх наказания. Что, если полиция узнает? Что, если соседи что-то заподозрили? Меня посадят в тюрьму? Или, что ещё хуже, признают невменяемым и отправят в психушку?
Запер двери и окна, задвинул шторы. Превратил свою квартиру в крепость, отгородившись от внешнего мира.
Но страх не отступал. Он поселился внутри меня, словно паразит, пожирая мою душу.
Ночью не мог уснуть. Кошмары преследовали меня, словно стая голодных волков. Ротт являлся во снах, то улыбаясь своей мерзкой ухмылкой, то угрожая окровавленным пальцем.
Проснулся в холодном поту, с бешено колотящимся сердцем. Почувствовал, что схожу с ума.
Следующие дни прошли в таком же состоянии. Я не ел, не пил, не спал. Только сидел в своей квартире, запертый в плену страха и вины.
Но постепенно, по мере того, как страх отступал, ему на смену приходило другое чувство. Злость.
Злость на Ротта. За то, что он разрушил мою жизнь. За то, что он довёл меня до такого состояния.
Злость на себя. За то, что я был таким слабым и податливым. За то, что позволил ему себя сломать.
Злость на весь мир. За его несправедливость, за его жестокость, за его равнодушие.
С каждым днём злость росла, словно снежный ком, набирая силу. Она отравляла мои мысли, заставляла ненавидеть всех и вся.
Вспомнил Мари. Свою любимую дочь, которую я потерял. Вспомнил жену, которая ушла от меня, не выдержав моего падения. Вспомнил свои мечты, свои надежды, свои планы на будущее. Всё это было разрушено. Всё это украдено.
И кто в этом виноват? Ротт! И все те, кто окружал меня, кто пользовался моей добротой, кто наживался на моей наивности.
Я возненавидел их всех. Всем сердцем, всей душой.
И в этот момент в моей голове родилась мысль. Чудовищная, безумная, но такая… освобождающая.
Они все должны заплатить. Они все должны стать идеальными.
Я посмотрел на куклу Ротта, стоящую в углу. Больше не испытывал к ней ни жалости, ни раскаяния. Только презрение. Он был первым. Но далеко не последним.
Теперь я знал, что мне делать. Я знал, какова моя цель.
Я возьму скальпель и продолжу творить.
И этот мир содрогнётся от моего искусства. 
Я проснулся очередной ночью, вкушая дикое похмелье. Ротт был пробным мазком кисти на холсте безумия. Анне требовала реализма, обнажённой правды, и я, словно послушный инструмент в руках судьбы, должен был обеспечить ее этим. Искусство требовало жертв, а я, Грант Сторм, обезумевший портной, стал жрецом этого жуткого культа.
Окинул взглядом заплеванное окно. Свинцовое небо давило на город, словно предвещая новую волну уныния и безысходности. А внизу, в этом кишащем муравейнике, бродили они… мои модели. Забытые, сломленные, выброшенные на обочину жизни. Идеальный материал для искусства.
Поднялся с кровати, ощущая тяжесть в каждой косточке. Мастерская… Этот святой храм безумия. Тело Ротта застыло в углу, словно немой свидетель моей трансформации. Больше не просто труп, а… произведение искусства. Мой первый шедевр. Но его время истекло. Нужно двигаться дальше.
Нужно было найти новую жертву. Вышел на улицу, словно хищник, выслеживающий добычу. Нет, это не совсем так. Не было в этом никакой жажды крови, никакой садистской похоти. Просто… необходимость. Будто кто-то дергал меня за ниточки, заставляя идти вперёд, навстречу неизбежному.
Шёл по тёмным переулкам, всматриваясь в лица прохожих. Не выбирал. Ждал знака. Какой-то искры, которая бы зажгла во мне пламя вдохновения. И увидел её. Молодая женщина, возвращавшаяся домой с работы. Усталое лицо, потухший взгляд. Под глазами — тени бессонных ночей, в уголках губ — застывшая печаль. Она казалась такой хрупкой, такой беззащитной. Словно надломленный цветок, готовый рассыпаться в пыль от дуновения ветра. Почувствовал, как внутри что-то щелкает. Словно переключатель. Это она. Материал. Подкрался сзади, стараясь не шуметь. В кармане сжимал увесистый гаечный ключ. Момент. Удар. Она упала, не издав ни звука. Просто рухнула, как подкошенная. Затащил её в мастерскую, запер дверь. В тишине её дыхание казалось оглушительным. Она очнулась через несколько часов. В глазах – паника, ужас. Кричала, умоляла отпустить. Хриплый, сорванный голос, полный отчаяния. Но я не слушал. Не мог слушать. Ткань не терпит возражений. Искусство выше жалости. Раздел её. Медленно, методично. Она дёргалась, пыталась вырваться, но руки её были крепко связаны. Снимая одежду, я словно снимал слои её жизни, обнажая её душу. Привязал её к столу. Холодный металл, тусклый свет, запах крови и смерти. Она должна была понять, что сопротивление бесполезно. Начал изучать. Её лицо. Тонкие черты, измученная кожа. В глазах плескались страх и отчаяние. Сколько ей лет? Двадцать? Тридцать? Сколько горя она уже успела пережить? Её тело. Хрупкое, изящное. На руках и ногах – следы усталости, на животе – растяжки после родов. На плече – вытатуированная бабочка. Символ свободы, которой она никогда не знала. И шрамы. Много шрамов. На запястьях, на бёдрах, на груди. Следы прошлой любви? Следы боли? Следы попыток покончить с собой? Я смотрел на нее, и во мне рождался образ. Образ, достойный увековечивания в ткани. Решил сделать из неё балерину. Грациозную, утонченную, но сломленную жизнью. Такую, какой она и была на самом деле. Операция прошла быстро и четко. Как всегда. Знал, что делаю. Чувствовал ткань. Она подчинялась моим рукам, позволяя творить. Выпотрошил её, словно старую куклу. Внутренности – в ведро. Потом сожгу. Набил опилками, придал нужную форму. Хрупкую, изящную. Сшил разрез на животе. Ровный, аккуратный шов. Нарисовал на лице улыбку. Ироничную, печальную. Улыбку сквозь слезы. Сломал ноги, придав им изящный изгиб. Зафиксировал кости проволокой. Хотел, чтобы она казалась невесомой, парящей над землёй. Вставил проволочный каркас, чтобы кукла могла стоять в балетной позе. Изящно изогнутая спина, гордо поднятая голова, грациозно вытянутые руки. Надел на неё белую пачку, сшитую из старой простыни. Пришил к ногам пуанты. Получилась настоящая балерина. Словно сошла с театральной сцены, чтобы навечно застыть в моем жутком кукольном театре. Но чего-то не хватало. В её глазах не было того, что я искал. Не было жизни. А без этого не было и искусства. И тут увидел на её шее старый медальон. Открыл его, а там – фотография ребёнка. Маленькая девочка с большими грустными глазами. Она смотрела на меня с надеждой, с верой. Эта женщина была матерью. И её сердце принадлежало этой маленькой девочке. Вынул из куклы глаза, вставил вместо них фотографию девочки. Теперь в её глазах была любовь. И боль. Любовь матери, которая отдала бы всё ради своего ребёнка. И боль от осознания того, что она больше никогда его не увидит. Поставил куклу-балерину рядом с Роттом-королём. Они смотрелись вместе идеально. Два шедевра, два отражения человеческой трагедии. Два воплощения реализма, о котором так мечтала Анне. 

Солнце, по-весеннему робкое и неуверенное, просачивалось сквозь едва распустившиеся листья, бросая дрожащие тени на дорожки парка. Я сидел на скамейке, втянув голову в плечи и кутаясь в старое пальто, которое казалось мне единственной защитой от наступающего тепла. Весна, время обновления, цветения… Всё это было чуждо и непонятно. Внутри меня царила вечная зима. И увидел её. Анне. Она сидела на другой скамейке, чуть поодаль, с мольбертом, устремлённым к ещё голым деревьям, и кистью в руке. Но вместо ярких весенних красок на её палитре преобладали серые и коричневые оттенки, словно и она сама, и её искусство были лишены жизненной силы. Закусив губу, она сосредоточенно водила кистью по холсту, пытаясь запечатлеть пробуждающуюся природу, но в её движениях не было вдохновения, а в глазах – искры. Картина получалась какой-то… безжизненной. Словно она рисовала не весну, а её бледную тень. Поддавшись импульсу, я поднялся и направился к ней.
— Красиво, — произнёс я, стараясь придать голосу уверенность, но он всё равно прозвучал хрипло и неуверенно.
Анне вздрогнула, обернулась, и её взгляд, серый и печальный, скользнул по мне, словно ощупывая. На её лице не было ни улыбки, ни узнавания. Лишь усталость и какое-то вселенское разочарование. 
— Просто пытаюсь уловить хоть что-то настоящее, — ответила она, не отрывая взгляда от холста и продолжая водить кистью. — Но всё получается каким-то… фальшивым. Как будто я рисую не жизнь, а её имитацию.
Я нахмурился. Её слова задели меня. Словно она говорила не только о своей картине, но и о моём существовании.
— Может, ты просто не видишь жизни в этом пейзаже? — спросил я, стараясь контролировать раздражение в голосе. — Может, ты ищешь то, чего здесь нет? То, что есть только в твоих фантазиях?
Она вздохнула, отложила кисть и обернулась ко мне, наконец-то обратив на меня должное внимание.
— Знаешь, Грант, — произнесла она, и в её голосе прозвучало что-то похожее на грустную усмешку, — твои тряпичные куклы дали мне больше прозрения, чем все мои картины вместе взятые.
Я почувствовал, как напрягаюсь. К чему она клонит?
— Что ты имеешь в виду? — спросил я, стараясь скрыть волнение.
Анне откинулась на спинку скамейки и устремила взгляд в небо.
— Я поняла, что они ничем не отличаются от людей. Такие же бездушные, безнадёжные. Сшитые из лоскутков чужих жизней, набитые опилками и притворяющиеся живыми.
Её слова звучали как приговор, и я не мог не согласиться с ней.
— Ты так думаешь? — спросил я, глядя ей в глаза. — Что все люди — куклы? Что в нас нет ничего настоящего?
Анне помолчала немного, словно обдумывая ответ.
— Не все, наверное, — произнесла она наконец. — Но большинство. И я — в том числе. Мы все — марионетки, дёргающиеся за ниточки, которые на самом деле не видим. Думаем, что принимаем решения, а на самом деле просто выполняем чужую волю.
Она снова вздохнула и посмотрела на свою картину.
— Я пытаюсь изобразить красоту, но получается лишь уродство. Потому что я не могу видеть правду. Потому что я сама — фальшивка.
Мне стало не по себе. Её слова проникали в самую глубь моей души, оголяя мои собственные страхи и сомнения.
— Но ведь есть же и хорошее в людях, Анне, — попытался я возразить, чувствуя, что тону в её пессимизме. — Доброта, любовь, сострадание… Неужели всё это ничего не значит?
Она горько усмехнулась.
— Значит, Грант, — ответила она тихо, но в её голосе не было ни надежды, ни веры. — Но этого недостаточно. Чтобы пересилить тьму, которая живёт внутри нас. Чтобы спасти себя. Чтобы спасти этот мир.
Наступила тягостная тишина, нарушаемая лишь пением птиц, которое казалось насмешкой на фоне нашей безнадёжности.
Решив прервать молчание, я выдавил из себя натянутую улыбку.
— Кстати, о куклах, — произнёс я, стараясь придать голосу весёлый тон, — У меня есть для тебя кое-что поинтереснее, чем те тряпичные уродцы, что ты видела раньше. Нечто, что может тебя удивить.
В глазах Анне мелькнул слабый проблеск интереса.
— Что ты имеешь в виду? — спросила она, приподняв бровь.
— Я сделал для тебя двух новых кукол, — ответил я, чувствуя, как внутри нарастает предвкушение. — Короля и балерину. Они… Особенные.
— Особенные? — переспросила она с любопытством. — В каком смысле? Что в них такого, чего нет в других?
Я усмехнулся.
— Увидишь сама. Словами это не передать. Они заставят тебя взглянуть на мир под новым углом, Анне. Обещаю. Ты поймёшь, что такое настоящая красота. И настоящее уродство.
Достал из кармана клочок бумаги и нацарапал на нём свой адрес.
— Загляни ко мне сегодня вечером, — сказал я, протягивая ей бумажку. — Я покажу тебе свои шедевры.
Анне взяла бумажку, не говоря ни слова. Её пальцы были холодными и тонкими, словно кости.
— Придёшь? — спросил я, глядя ей прямо в глаза.
Она посмотрела на меня долгим, изучающим взглядом, словно взвешивая своё решение.
И, наконец, медленно кивнула.
— Хорошо, — произнесла она тихо. — Я приду.
Я улыбнулся, чувствуя, как внутри зарождается что-то новое. Не знаю, что это было, но это было мощно и притягивающе.
— Я буду ждать, — сказал я, развернулся и пошёл прочь, чувствуя, как спину прожигает взгляд Анне.
В голове крутились смешанные чувства. Ностальгия, и нежность, и вожделение. Но что же победит?
И ткань ждёт…
А весна, словно предчувствуя что-то недоброе, сгущает тени над парком.
Вечер крался по улицам, окрашивая дома в приглушенные тона. Зажжённые фонари отбрасывали танцующие тени, а лёгкий весенний ветерок заносил в распахнутые окна запахи распускающихся цветов и влажной земли. Но в моей квартире царила иная атмосфера. Напряжённая, почти болезненная. Ароматическая свеча с запахом лаванды старалась изо всех сил, но даже она не могла полностью заглушить едкий, землистый запах, пропитавший всё вокруг – запах смерти и разложения. Куклы… Они стояли в полумраке, искусно укрытые старыми простынями, словно экспонаты в музее, ждущие своего открытия. Я тщательно проверил каждый шов, каждую складку ткани, каждую деталь, способную выдать правду. Лица замаскированы, конечности спрятаны. Никаких выступающих костей, никаких следов крови, никаких подозрительных запахов. Только искусно задрапированные фигуры, скрывающие свой жуткий секрет. Насколько хорошо? Скоро узнаю. Всё зависело от её глаз, от её проницательности, от её готовности поверить в ложь, которую я ей собирался скормить. Тихий стук в дверь прозвучал как выстрел. Сердце бешено заколотилось, отдаваясь гулким эхом в висках. Вот она. Мой покупатель. Мой ценитель. Мой… спаситель? Или мой палач? В любом случае, она — ключ. К богатству, к свободе, к признанию. Или к тюремной камере.
Я открыл дверь, стараясь изобразить непринуждённость. Приклеил к лицу радушную улыбку, репетировал её несколько раз перед зеркалом, чтобы выглядела как можно более естественно. Но внутри всё дрожало, как осиновый лист на ветру.
«Держи себя в руках, Сторм, — мысленно повторял я. — Главное — не выдать себя. Будь спокоен и уверен. И всё получится» — Анне, рад видеть, — произнёс я, растягивая губы в улыбке. Стараясь, чтобы голос не дрогнул. — Проходи.
Анне вошла, оглядываясь с любопытством, смешанным с какой-то странной тревогой. Её взгляд, цепкий и проницательный, скользил по стенам, по полу, по задрапированным куклам.
— У тебя здесь… атмосферно, — произнесла она, стараясь подобрать слова. — Сразу чувствуется рука художника.
— Я старался, — ответил я, проходя вглубь комнаты. — Хотел создать для тебя… вдохновляющую обстановку.
Она остановилась возле одной из задрапированных фигур, слегка коснувшись её рукой.
— Ты помог Ротту? — спросила она вдруг, не глядя на меня.
Вопрос застал врасплох. Я на секунду растерялся.
— Да, — ответил я, стараясь говорить как можно увереннее. — Он сейчас в больнице. Лечится. Надеюсь, ему это поможет.
На самом деле, мне было плевать на Ротта. Он отыграл свою роль. Теперь он просто кукла.
Анне повернулась ко мне, и её взгляд, пронизывающий и оценивающий, заставил похолодеть кровь.
— Это хорошо, — произнесла она тихо, словно размышляя вслух. — Значит, ты не совсем потерян для этого мира.
Потом она обошла комнату, останавливаясь возле каждой куклы, слегка приподнимая простыни и заглядывая под них с любопытством.
— Как тебе это удалось, Грант? — спросила она наконец, остановившись возле Ротта-короля. — Как ты смог создать такую… силу? Такую мощь? От них исходит что-то… неземное.
Облегчение волной прокатилось по телу. Значит, я смог её обмануть. Маскировка сработала.
— Просто вкладываю в них частичку себя, — ответил я уклончиво, стараясь не вдаваться в подробности. — Свои чувства, свои переживания… Свою боль.
Анне снова улыбнулась, но в её улыбке я уловил что-то странное. Что-то холодное и отстранённое.
— Ты гений, Грант, — сказала она, глядя на меня с восхищением. — Настоящий гений. Я должна написать их. Всех.
— Что ты имеешь в виду? — спросил я, стараясь скрыть волнение.
— Я должна запечатлеть их на холсте, — ответила Анне, её глаза горели каким-то странным огнём. — Я хочу, чтобы весь мир увидел твои шедевры. Я хочу, чтобы все поняли, что такое настоящее искусство.
Она замолчала на несколько секунд, словно обдумывая что-то.
— Я сейчас вернусь, — сказала она вдруг. — Заберу свои деньги. Я готова купить у тебя все куклы.
Сердце бешено заколотилось. Это было даже лучше, чем я рассчитывал.
— Всех? — переспросил я, стараясь скрыть жадность в голосе.
— Да, всех, — подтвердила Анне, её взгляд был прикован к кукле-балерине. — Я должна ими обладать. Они вдохновляют меня.
Она подошла ко мне, взяла мою руку в свою. Её пальцы были холодными и тонкими.
— Ты откроешь мне мир, Грант, — прошептала она. — Ты покажешь мне правду. И я заплачу тебе за это любые деньги.
В её глазах я увидел отражение своей собственной тьмы. И почувствовал, как внутри зарождается что-то новое. Что-то зловещее и необратимое.
— Я буду ждать, — произнёс я, стараясь не смотреть ей в глаза.
Анне улыбнулась.
— Я скоро вернусь, — сказала она и вышла из квартиры.
Я остался один. Тишина давила на уши. А в голове крутились мысли. Смогу ли я рассказать ей правду? Или она лучше никогда не узнает, из чего сделаны ее куклы?
Она ушла. За дверью стихли её шаги, оставив меня один на один с тишиной, которая давила на меня, словно свинцовый саван. В голове гудело, как в растревоженном улье. Сомнения, страх, предвкушение… Всё смешалось в хаотичный вихрь, грозящий снести остатки рассудка. Она вернётся. С деньгами. С готовностью увидеть мир моими глазами. Но… что будет дальше? Что, если её восхищение сменится ужасом? Что, если она заподозрит правду? Что, если… Хватит! Нужно успокоиться. Нельзя поддаваться панике. Она ещё ничего не знает. Всё в порядке. Пока что. Но как справиться с этой тревогой, которая грызёт меня изнутри, словно голодный зверь? Как остановить этот безумный стук сердца, эту дрожь в руках? Вспомнил о водке. Она всегда помогала заглушить боль, унять страх, успокоить нервы. Сейчас это было просто необходимо. Знал, что нельзя. Знал, что один глоток может разрушить всё. Но искушение было слишком велико. Я был слишком слаб. Сорвался. Рука потянулась к бутылке, спрятанной под грудой тряпья. Открыл, сделал глоток. Обжигающая жидкость разлилась по телу, принося долгожданное облегчение. Но этого было мало. Нужен ещё один глоток. И ещё. Постепенно страх отступил. В голове прояснилось. Появилась уверенность в себе. «Всё будет хорошо, — шептал я себе. — Она ничего не узнает. Она просто заплатит деньги и уйдет». Но где-то в глубине души таился червь сомнения. Что, если Анне вернётся и увидит меня пьяным? Что, если она почувствует запах спиртного? Что, если…? С каждой минутой становилось всё тревожнее. Непреодолимо хотелось ещё выпить, но я заставлял себя сдерживаться. Держался из последних сил. Однако мысль о деньгах, о возможности вырваться из этой нищеты, заглушала все страхи. Я должен был убедить Анне. Должен был продать ей свои куклы. Это мой единственный шанс. И тут меня осенило. Если Анне действительно гений, то её не нужно обманывать. Она всё поймёт. Она примет правду. Она… оценит моё искусство. Может быть, стоит рассказать ей всё? Открыть ей свою душу? Доверить ей свой секрет? Безумие. Полное безумие. Но в этом безумии было что-то притягательное. Что-то освобождающее. Может быть, Анне — это не просто покупатель. Может быть, она — моя судьба. Моя последняя надежда. Может быть, вместе мы сможем создать что-то великое. Что-то, что перевернёт этот мир. Но… что, если я ошибаюсь? Что, если она испугается и убежит? Что, если она вызовет полицию? С каждой минутой тревога нарастала. Непреодолимо хотелось снова выпить, чтобы заглушить страх, чтобы успокоить нервы. Но я держался. Изо всех сил. Пока Анне идёт, нужно было решить. Как я поступлю? Расскажу ей правду? Или продолжу играть свою роль? От этого решения зависела моя дальнейшая жизнь. 
Заскрипела входная дверь, и в этот момент я понял, что моё шаткое равновесие рухнуло окончательно. Словно впустил в дом не гостью, а саму смерть. Анне. Она вернулась, а вместе с ней — и неминуемое разоблачение. С трудом поднял голову, стараясь сфокусировать взгляд. Лицо расплывалось, предметы двоились. Проклятая водка сделала своё дело. Превратила меня в пьяную развалину, неспособную контролировать ни свои мысли, ни свои действия.
Анне вошла, держа в руках складной мольберт и тяжелую сумку. В глазах читалась решимость. Деньги. Они теперь уже значили немного. За ними неминуемо придет расплата.
— Я здесь, Грант, — произнесла она, оглядывая комнату. Взгляд её скользнул по мне, сидящему на диване с полупустой бутылкой в руке, и на мгновение в нём промелькнуло что-то похожее на разочарование, но тут же сменилось решимостью.
Она подошла ко мне и молча протянула сумку. Тяжёлая. Набита купюрами. Мне бы порадоваться, поблагодарить её, но язык словно примёрз к гортани.
— Вот, — просто сказала она, — как и договаривались. Здесь вся сумма.
Неловко принял сумку, боясь уронить её из трясущихся рук. Кожа коснулась кожи, и я почувствовал, как от неё веет холодом. Холодом могилы.
— Спасибо, — пробормотал я, отводя взгляд. Слова давались с трудом, словно приходилось вытаскивать их из болота. — Не стоило…
— Это не благодарность, — перебила Анне, отпуская сумку. — Это оплата. За твой талант. За твой гений.
Она поставила мольберт посреди комнаты, рядом с окном, от которого исходил слабый свет, достала краски, кисти, холст. Действовала быстро и уверенно, словно зная, что делает.
— Я буду писать здесь, — объявила она, оглядываясь вокруг. — Хочу, чтобы меня окружала эта атмосфера. Чтобы дух этого места наполнил моё искусство.
Сердце бешено колотилось. Тревога с новой силой захлестнула меня. Она что, издевается? Или просто не понимает, во что ввязалась?
— Сейчас? — с трудом выговорил я, стараясь скрыть панику. — Может, завтра? Уже поздно. Ты устала.
— Нет, Грант, — ответила Анне, покачав головой. — Нельзя откладывать вдохновение. Оно мимолётно, как бабочка. Сегодня — идеальный момент.
Она принялась расставлять куклы вокруг мольберта, словно создавая живую композицию. Ротт-король с его мертвенно-бледным лицом и глумливой ухмылкой. Балерина с вывернутыми ногами и полными тоски глазами. Жуткий кукольный театр.
— Можешь пока отдохнуть, — сказала Анне, не отрываясь от подготовки. — Не мешай мне. Просто наблюдай. Наслаждайся моим творчеством. Что я мог ответить? Просто молча сел на диван, чувствуя, как мир ускользает из-под ног. Продолжил опустошать бутылку, надеясь хоть немного притупить обострившееся чувство тревоги. Анне приступила к работе. Её движения были быстрыми и уверенными. Она словно танцевала с кистью, создавая на холсте что-то новое, что-то своё. Но чем дольше я смотрел на неё, тем сильнее  становилось ощущение нереальности происходящего. Будто я попал в дурной сон, из которого никак не мог проснуться. Пьяный туман начал рассеиваться, уступая место осознанию. Я допустил ошибку. Фатальную ошибку. Позволил ей войти в дом. Позволил увидеть куклы. Позволил… Анне увидит. Рано или поздно она всё увидит. Она —  слишком умна, слишком проницательна, чтобы поверить в эту ложь. Она разгадает мой секрет. И тогда… И что делать? Что делать, когда она поймёт, что перед ней — не просто тряпичные куклы, а замаскированные трупы? Что сделает она? Побежит в полицию? Заорет? Нападёт на меня? Я не знал. И это неведение пугало больше всего. В этот момент я уже ничего не мог поделать. Был словно кролик, загипнотизированный взглядом удава. Парализован страхом и безысходностью.
Оставалось только ждать. И пить. Заливать горькую правду дешёвой водкой. И надеяться на чудо. Которое, конечно же, не произойдёт. 
В комнате повисла гнетущая тишина, разрываемая лишь мерным поскрипыванием кисти, что елозила по холсту. Анне, как одержимая, корпела над своим творением, словно пыталась вырвать из моей прогнившей души всю грязь и безысходность. Я же, опьяненный дешевой водкой, сидел на диване, словно на электрическом стуле, и ждал приговора.
Вдруг, словно черт из табакерки, она прервала свою работу, откинулась на спинку стула и обернулась ко мне, прожигая взглядом, полным не то любопытства, не то презрения.
— Расскажи мне о них, Грант, — тихо произнесла она, кивнув в сторону кукол. — Кто они? Что они для тебя значат?
Сердце бешено заколотилось. Вот оно, началось. Сейчас или никогда.
— Это… мои кошмары, — прохрипел я, с трудом ворочая языком. — Мои грехи. Мои… жертвы.
— Расскажи мне о них подробнее — прошипела она, словно змея, глядя на куклы. — Кто эти уродцы?
По спине пробежал холодок. Вот он, момент истины.
— Чего тебе нужно? — огрызнулся я, стараясь придать голосу хоть какую-то уверенность. — Хочешь услышать сказку о несчастном художнике, который создал шедевр из собственной боли?
— Не увиливай, — процедила Анне, сверля меня взглядом. — Отвечай на вопрос.
— Это… мои мучители, — пробормотал я, чувствуя, как пьяный бред начинает выплескиваться наружу. — Они преследуют меня в моих снах. Они хотят моей смерти.
— Но почему они такие… печальные? — спросила Анне, подходя к кукле-балерине и проводя пальцем по её вывернутой ноге. — Почему в их глазах столько боли? Неужели ты их жалеешь?
— Жалею?! — взвыл я, вскакивая с дивана. — Да я ненавижу их! Всем сердцем ненавижу! Они забрали у меня всё! Они растоптали мою жизнь!
— Но зачем ты сделал их из ткани? — продолжала допрашивать Анне, словно следователь на допросе, приближаясь к Ротту-королю. — Почему не из дерева, не из камня, а именно из этой грязной, вонючей ткани?
— Потому что ткань — это жизнь, — прохрипел я, хватаясь за голову. — Ткань — это кровь. Ткань — это пот. Ткань — это… смерть.
— Смерть? — переспросила Анне, приподняв бровь и приближаясь ко мне вплотную. — Ты знаешь, что такое смерть, Грант? Ты когда-нибудь держал её в руках?
Этот вопрос прозвучал как вызов. Я сглотнул, стараясь сдержать рвущуюся наружу ярость.
— Заткнись! — заорал я, отталкивая её от себя. — Ты ничего не понимаешь! Ты просто богатая сучка, которая пришла сюда поразвлечься! Тебе плевать на меня, на мою боль, на моё искусство!
Анне не отступила. Наоборот, она приблизилась ко мне ещё больше, заглядывая прямо в глаза.
— Ты страдаешь, Грант, — прошептала она, словно гипнотизируя меня. — Я вижу это. Ты сломлен. Но ты можешь стать сильнее. Ты можешь вырваться из этого ада.
— Не могу! — взвыл я, падая обратно на диван. — Слишком поздно! Я уже проклят!
Анне села рядом со мной, взяла мою руку в свою.
— Неправда, — сказала она тихо, но уверенно. — Я помогу тебе. Я покажу тебе, что ты не один. Что есть люди, которые понимают тебя, которые ценят тебя, которые… любят тебя.
— Любят? Да кому я нужен? Грязный, пьяный старик, который делает кукол из трупов?
Анне нахмурилась.
— Что ты имеешь в виду?
— Они… — начал я, запинаясь, — я… я сделал их… из…
И тут меня прорвало. Словно плотину прорвало, выпустив на волю всю ту грязь и мерзость, что скопилась внутри.
— Я убил человека! — заорал я, хватаясь за голову. — Я убил Ротта! И сделал из него куклу! Ты понимаешь?! Я — убийца!
Анне молчала, глядя на меня, словно на умалишенного.
— Прекрати нести чушь, Грант, — произнесла она наконец, стараясь сохранять спокойствие. — Ты просто пьян. Тебе нужно отдохнуть.
— Нет! — завопил я, размахивая руками. — Это правда! Я говорю правду! Посмотри на них! Они все — мёртвые! Все!
Я схватил куклу-балерину и швырнул её на пол.
— Это… она была молодой и красивой! А теперь она просто тряпка! Набитая опилками!
Анне не дрогнула. Она просто стояла и смотрела на меня, словно на сумасшедшего, вырвавшегося из психушки.
— Тише, Грант, — проговорила она мягко. — Всё в порядке. Я здесь.
— Нет, ничего не в порядке! — взвыл я, падая на колени. — Я монстр! Я чудовище! Я не заслуживаю жизни!
Анне подошла ко мне, опустилась на колени и обняла меня.
— Перестань, — прошептала она, гладя меня по голове. — Ты просто устал. Тебе нужно поспать. Всё наладится. Я тебе обещаю.
Я уткнулся лицом в её плечо, захлёбываясь слезами.
— Уйди, — пробормотал я. — Уйди, пока я не сделал тебе ничего плохого.
— Не уйду, — ответила Анне, крепче прижимая меня к себе. — Я не боюсь тебя.
Подняв меня с пола, она потащила меня в сторону спальни.
— Тебе сейчас нужно прилечь и отдохнуть, — сказала Анне, мягко укладывая меня на кровать.
Пока я лежал, смотря в потолок, она укрыла меня одеялом.
— Ложись спать, — произнесла она. — А я посижу здесь. И посмотрю, что бы ты не натворил дел.
— Не хочешь остаться на ночь? — вдруг пьяным говором выпалил я.
— Ты уверен? — ухмыльнулась она.
— Да, н-на другом конце коридора есть еще спальня, детская, — ответил я. — Если ты будешь рядом, все будет хорошо.
— Ну хорошо, уговорил.
Анне поднялась и ушла в гостиную. Наверно посмотреть на свою картину, либо просто полюбоваться моими истуканами. А может хотела убедиться, что я на самом деле убийца.
Я, как и прежде, остался один. Должен ли я убить её? Или нет? Этот вопрос не давал мне покоя. Она же восхищается моим творчеством, наверное я должен подарить ей пощаду.
Комната погрузилась в гнетущую тишину, нарушаемую лишь тихим, ритмичным посапыванием Анне. Лунный свет, пробиваясь сквозь неплотно задернутые шторы, окутывал её фигуру мягким, холодным светом, придавая ей вид некой беззащитной нимфы, заблудившейся в этом мрачном мире. Она лежала на диване, свернувшись калачиком, словно дитя, доверившее свою судьбу мне — человеку, который мог бы стать её спасителем или же палачом. Я, как завороженный, стоял на месте, прислушиваясь к своему сердцу, которое колотилось так, как будто пыталось вырваться из груди. Мысли путались, словно в бурном потоке, и в голове крутилось одно: «Сейчас или никогда». Сделав шаг назад, я направился к кухне. Каждое движение давалось с трудом, ноги казались ватными, словно они были набиты опилками. Я чувствовал, как алкоголь продолжает пульсировать в венах, добавляя смелости, но в то же время и неуверенности. В голове гудело, мысли мчались, и я понимал: необходимо действовать. Подойдя к кухонному ящику, я открыл его с треском. Сердце колотилось, как будто оно хотело предостеречь меня. Но я уже знал, что мне нужно. Взял нож. Обычный, ничем не примечательный кухонный нож с деревянной ручкой, но лезвие блестело в свете луны, словно манило меня к действию. Сжимая нож в руке, я почувствовал, как дрожь пробежала по всему телу. Я не убийца, я художник, творец. Но в тот момент, когда я держал это лезвие, я понимал, что могу стать монстром. Я мог лишить жизни человека, который доверял мне. Но у меня не было выбора. Она узнает правду. Она видела мои куклы. Она понимает, что я сделал. Она может выдать меня. И в этот момент я почувствовал, как страх охватывает меня, словно тёмная волна, затопляющая всё вокруг. Собравшись с мыслями, я направился к дивану, где спала Анне. Я заглянул в щель между дверью и стеной, и увидел её. Она спала, и в этом состоянии была такой безмятежной, что даже тень моего намерения показалась мне отвратительной. Я подошёл ближе, и сердце забилось в унисон с тем, как я всматривался в её лицо. Свет мягко подчеркивал её черты — нежные скулы, длинные ресницы, чуть приоткрытые губы. Она была как картина, написанная мастером, и в этот момент я вдруг понял, что не могу поднять на неё руку. Внутри меня разгорелась борьба. Я чувствовал, как тёмные мысли шептали мне в уши: «Убей её! Она знает! Она предаст тебя!» Но в ответ на это я вспомнил её слова — «Я хочу помочь тебе, Грант. Я вижу твою боль». Её тепло, её искренность, её желание понять меня. Я замер над ней, с ножом в руке, и вдруг меня охватило чувство безысходности. Я не могу её убить. Я не могу предать ту, кто так искренне хотела мне помочь. Я не могу стать тем, кем стал бы, если бы лишил её жизни. Сжав нож в руке до побелевших костяшек, я почувствовал, как борьба внутри меня достигла своего пика. «Жить с этой тайной дальше? Или умереть самому?» — думал я, не в силах решить, что правильно. Не в силах выдержать этот внутренний конфликт, я развернулся и тихо вышел из комнаты. Вернувшись в свою спальню, я рухнул на кровать, чувствуя, как внутри меня нарастает волна облегчения. Я снова остался один, но не одинок. Я выбрал жизнь. Я выбрал не убивать. Засыпая, я чувствовал, как тёмные мысли отступают, уступая место надежде. Надежде на то, что, может быть, всё будет хорошо. Надежде на то, что я не монстр. Надежде на то, что Анне сможет помочь мне найти себя.

Солнце настойчиво пробивалось сквозь неплотно задернутые шторы, окрашивая комнату в нежные, пастельные тона. Я проснулся с тяжёлой головой и смутным чувством тревоги, словно надвигалась буря. Анне. Она спала на диване, мирно посапывая. Ее лицо, освещенное утренним светом, казалось юным и невинным, словно у ангела. И от этого мне становилось еще гаже. Я чуть было не лишил ее жизни. Стараясь не разбудить ее, я тихонько встал с кровати и направился на кухню, чтобы приготовить себе чашку кофе. В голове все еще звенел вчерашний хаос из мыслей и чувств.
Пока я ждал, когда закипит чайник, Анне проснулась, потянувшись словно кошка.
— Доброе утро, — произнесла она сонным голосом, садясь на диван.
— Доброе, — ответил я, стараясь скрыть смущение. — Как спалось?
— Замечательно, — улыбнулась она. — Спасибо, что приютил.
Я кивнул, не зная, что сказать.
Анне встала с дивана, подошла ко мне и обняла.
— Ты хороший человек, Грант, — прошептала она на ухо. — Не позволяй своим демонам тебя сломить.
От ее слов мне стало одновременно и тепло, и страшно. Она видела мою тьму, но все равно продолжала верить в меня. Почему?
— Я скоро уйду, — сказала Анне, отстраняясь. — Мне нужно кое-что сделать.
Я молча кивнул, наливая кофе в кружку.
Анне подошла к окну, посмотрела на улицу.
— Знаешь, Грант, — произнесла она, не оборачиваясь, — я хочу предложить тебе кое-что.
Я насторожился.
— Что?
— Я заплачу тебе гораздо больше денег, — ответила Анне, поворачиваясь ко мне, — если ты сделаешь еще кукол.
Я чуть не выронил кружку из рук.
— Что? — переспросил я, не веря своим ушам.
— Мне нужны твои куклы, Грант, — продолжала Анне, приближаясь ко мне. — Они вдохновляют меня. Они помогают мне видеть мир таким, какой он есть на самом деле.
— Но… я не знаю… — пробормотал я, чувствуя, как внутри нарастает паника. — Это… слишком сложно.
— Я верю в тебя, Грант, — сказала Анне, беря меня за руку. — Ты талантливый художник. Ты можешь создать шедевры.
Ее слова звучали как искушение. Соблазн снова окунуться в безумие, снова почувствовать власть над жизнью и смертью.
— Подумай об этом, — добавила Анне, отпуская мою руку. — Я оставлю тебе свой номер телефона. Если передумаешь, позвони.
Она подошла к двери, остановилась, посмотрела на меня.
— Спасибо за все, Грант. Береги себя.
И вышла, оставив меня одного.
В квартире снова воцарилась тишина. Только сейчас она казалась еще более гнетущей, чем прежде. Я сел на диван, обхватил голову руками и закрыл глаза. Что мне делать? Куда бежать? Анне предложила мне выход. Деньги, признание... Но какой ценой? Смогу ли я снова переступить черту? Смогу ли я снова лишить жизни другого человека? Не знаю. Одно я знал точно: моя жизнь изменилась навсегда. И пути назад больше нет. Что-то подсказывало мне, что, если я откажусь от её предложения, это будет концом. Моим концом. А что, если соглашусь? Позволю лишить себя всего человечного? А сейчас, смотря в окно, я не знал ответа на этот вопрос. 
Тишина, навалившаяся на квартиру, давила, словно бетонная плита. Серые будни тянулись бесконечной чередой, в которой не было ни цели, ни смысла. Хотелось просто лечь и умереть, раствориться в небытии, но что-то внутри, какая-то искорка упрямого безумия, не давала покоя. Анне… Ее слова, словно зерно, упали в благодатную почву моей прогнившей души и начали прорастать. «Ты талантливый художник… Ты можешь создать шедевры… Я заплачу тебе гораздо больше денег…». Деньги… Вот чего мне всегда не хватало. Деньги — это свобода, это возможность выбраться из этой клоаки, это шанс доказать всем, что я чего-то стою. Но какой ценой? Смогу ли я снова переступить черту? Смогу ли я снова лишить жизни другого человека, чтобы удовлетворить своё тщеславие? Мысль об этом вызывала тошноту и отвращение. Но в то же время… какое-то странное, болезненное возбуждение. Вспомнил ее слова. Они словно пели песню сирены, заманивая меня в пучину безумия. «Я заплачу тебе гораздо больше денег, если ты сделаешь ещё кукол…» Подойдя к окну, я посмотрел на улицу. Вечер окутывал город своим мрачным покрывалом. Мимо проходили люди, безликие тени, поглощенные своими заботами. Неужели кто-то из них станет моей следующей жертвой? От одной этой мысли по спине пробежал холодок. Сердце бешено заколотилось. Неужели я действительно способен на такое? Нет. Это безумие. Я должен остановиться. Я должен положить этому конец. Но что-то внутри, какая-то дьявольская сила, шептала мне на ухо: «Ты не можешь остановиться. Это твоя судьба. Ты рожден для этого». Я начал метаться по комнате, словно зверь в клетке. Нужно было принять решение. Сейчас или никогда. Вспомнил о куклах. Об их безжизненных телах, набитых тряпьем и опилками. Об их пустых глазах, в которых отражалась вся боль и тоска этого мира. И тут меня осенило. Я же художник! Я творец! Я могу превратить эту боль в искусство. Я могу создать нечто прекрасное из этого хаоса и разрушения. Нужно только… найти новую модель. Новую жертву. В голове что-то щелкнуло. Словно предохранитель перегорел. И вот — новое безумие. Внутри снова проснулась жажда. Не похоть, не алчность, а та первобытная потребность творить. Безумное искусство требовало жертвы, и я, повинуясь зову, вышел на охоту. 
Бродил по ночным улицам, словно призрак, выискивая добычу. Уже не искал искру вдохновения, как раньше. Теперь двигала лишь холодная, расчётливая ненависть. Каждый встречный был потенциальной куклой, потенциальной жертвой моей одержимости. И увидел его. Старик, ковыляющий по тротуару. Оборванный, грязный, с запахом мочи и перегара. Нищий. Презираемый всеми. Идеально. Подкрался сзади, словно тень. Не церемонился. В кармане сжимал увесистый молоток. Резкий удар по голове – и старик рухнул, словно подкошенный. Затащил тело в мастерскую. Ночь – моё алиби. Включил тусклую лампу. Старик лежал на столе, безжизненный и жалкий. От его вида не возникало ни жалости, ни отвращения. Только… любопытство. Каким он будет в ткани? Раздевал его неторопливо, словно снимал костюм с манекена. Грязная рваная одежда, пропитанная потом и гнилью. Вонь невыносимая. Тело – дряхлое, изможденное. Кожа – морщинистая, покрытая венами и пигментными пятнами. Кости торчали, словно из голодного концлагеря. Решил сделать из него судью. Справедливого, неподкупного, но сломленного жизнью. Взял скальпель. Инструмент, ставший продолжением моей руки. Инструмент, дарующий жизнь и смерть. Разрез. От горла до паха. Кровь хлынула, заливая стол. Но сейчас я был спокоен, как никогда. Знал, что делаю. Чувствовал, как безумие наполняет меня, словно наркотик. Потрошил старика с остервенением, вырывая органы один за другим. Вонь невыносимая. Но я не обращал внимания. Внутренности — в ведро. Позже сожгу. Очистил тело от внутренностей. Теперь нужно набить. Газеты? Опилки? Слишком банально. Вспомнил про старые книги, которые валялись на балконе. Законы, кодексы, тома судебных решений. Идеально! Разорвал книги на страницы, скомкал, запихнул внутрь тела. Слово за словом, закон за законом, приговор за приговором. Набивал плотно, стараясь утрамбовать каждую складку, каждый изгиб. Сшивал разрез. Толстая игла, грубая нитка. Швы – кривые, неровные, нарочито грубые. Так даже лучше. Подчёркивает реализм. Лицо… Самая сложная часть. Нужно было передать все черты старика: морщины, складки, запавшие щёки. Лепил лицо из глины, потом обтягивал кожей. Вставил стеклянные глаза – серые, тусклые, безжизненные. Надел на куклу старый чёрный халат, найденный в шкафу. Судейскую мантию. На голову водрузил парик из седых волос. Тоже нашёл на помойке. Получился настоящий судья. Мрачный, суровый, справедливый. Но мёртвый. Поставил куклу-судью рядом с Роттом-королём и Балериной. Они смотрелись вместе… гармонично. Власть, искусство и справедливость. Но чего-то не хватало. Какой-то детали, которая бы подчеркнула его сущность. И тут увидел. На столе лежал молоток, которым я убил старика. Взял его и вложил в руку кукле. Вот оно! Теперь всё было идеально. Сделал шаг назад, чтобы оценить свою работу. Душа наполнилась… удовлетворением.
Солнце, пробившееся сквозь грязные стёкла, ударило в глаза, заставив поморщиться. Голова гудела как наковальня, во рту будто кошки нагадили, а в душе плескалось тягучее, липкое чувство вины. Но, взглянув на угол комнаты, его как ветром сдуло, и на его место заступила та самая жажда. Взгляд зацепился за "Судью", что высился в полумраке, словно безмолвный укор. Вчера он казался шедевром, вершиной моего безумного искусства. Сегодня... Сегодня он вызывал лишь отвращение. Что-то было не так. Что-то фальшивое, натянутое. Анне этого не оценит. Ей нужно больше. Ей нужна… правда. А в этом мертвом старике, набитом книжными страницами, правды не было и в помине. Внутри всё заклокотало. Ярость, смешанная с разочарованием и отчаянием, требовала выхода. Я не мог допустить, чтобы Анне увидела эту халтуру. Я должен был создать что-то лучшее. Что-то, что сразит её наповал.
И я сорвался.
Без предупреждения, словно обезумевший зверь, набросился на куклу. Хватал, рвал, крушил. Ткань трещала, набивка летела во все стороны. Холодный свет беспощадно выхватывал картину хаоса и разрушения. Я рвал его на части, словно хотел вырвать из себя всю боль и ненависть, скопившуюся за долгие годы. Швы лопались, глиняное лицо разлеталось на куски, набивка вываливалась наружу, обнажая исписанные страницы старых законов. Вскоре от гордо возвышавшегося "Судьи" осталась лишь груда окровавленного тряпья, разбросанного по полу. Я стоял посреди этого кошмара, тяжело дыша, с ножом в руке, чувствуя, как дрожь пробегает по всему телу. Выбросив нож, я достал из пачки сигарету и прикурил. Дым обжёг лёгкие, но это было даже приятно. Нужно было хоть немного успокоиться. Собраться с мыслями. Стоя в облаке дыма и глядя на развороченную куклу, осознал всю глубину своего падения. Я превратился в монстра. Безумца. Больного ублюдка. Но останавливаться было поздно. Я уже пересёк черту. Пути назад не было. Выдохнув дым, я погасил окурок и принялся за уборку. Сгрёб окровавленную ткань и останки куклы в чёрный мешок, который обычно использовал для мусора. Нужно было избавиться от улик. Вытащил мешок на задний двор, стараясь не привлекать внимания соседей. 
Добравшись до огорода, я вырыл неглубокую яму и сбросил туда мешок с останками "Судьи". Присыпал землёй, тщательно утрамбовывая. Весенняя земля была мягкой и податливой, копать было легко, но каждое движение причиняло боль. Закопав яму, я присыпал её травой и остатками прошлогодних листьев. Сделал всё, чтобы скрыть следы своего преступления. Вернувшись в квартиру, я долго стоял под душем, смывая с себя кровь и грязь. Вода стекала по моему телу, но не могла смыть тот грех, что лежал на моей душе. Вытеревшись полотенцем, я рухнул на диван и закрыл глаза. Тишина давила на уши, в голове крутились обрывки мыслей. Что дальше? Что я буду делать? Я должен создать что-то новое. Что-то, что превзойдёт все мои предыдущие работы. Что-то, что заставит Анне замолчать от восхищения. Но что? Кого я сделаю своей следующей жертвой? Какой образ я воплощу в своей кукле? Нужна идея. Нужен толчок. Нужно что-то, что разбудит мою фантазию. И тут меня осенило. Весна. Возрождение. Жизнь. Я сделаю куклу, которая будет символом всего этого. Куклу, которая будет полна жизни и энергии. Куклу, которая обманет смерть.
Но как? 
Открыв глаза, я уставился в окно. В голове зародилась безумная идея. Но чтобы её осуществить, нужна новая жертва.
Усмехнувшись, я достал из кармана телефон и набрал номер Анне. Пришло время начать новую игру.
— Ты права… Я сделаю для тебя такую куклу, что ты ахнешь.
Солнце прорвалось сквозь заляпанное окно, ослепляя своей наглой яркостью. Весна… символ обновления, возрождения. Какая мерзкая ирония! Мои руки по локоть в крови, а мир вокруг расцветает, как ни в чём не бывало.
Разговор с Анне ударил током. Снова захотелось Творить. Создавать. Но жалкие тряпичные истуканы больше не трогали. Нужно было выйти за рамки. Преодолеть. Превзойти. Живое… Вот чего требовала моя извращённая муза. Живая кукла. Бред? Безумие? Да! Но какой полёт фантазии! Игла и нить, скальпель и шёлк, безмолвие и покорность… Запах крови и лаванды. Сладкая симфония смерти и красоты. Я должен вернуть Мари. Вернуть в плоти. Ткань — мертва. Плоть — бесценна. Я принялся за поиски. Бродил по дворам, как шакал, вынюхивая, выбирая, присматриваясь. Дети… они такие невинные, беззащитные, чистые листы, на которых можно написать что угодно. Это отвратительно, но это необходимо. Пока бродил, мне попалась одна… Именно то, что надо. Точная копия Мари… Надо брать! Несколько дней слежки — и маршрут был выучен. Пора. Подстерёг у школы. Маленький щенок, улыбка, немного лапши на уши… и вот она доверчиво идёт за мной, даже не подозревая, какая участь её ждёт. Квартира встретила её тишиной. Лёгкий укол… И вот она уже безвольная лежит на столе. Воспоминания о том, как я убивал старого Ротта, были похожи на игру. Но сейчас всё по-другому. Сейчас я чувствую ответственность. Вдохнул поглубже, и принялся за дело. Сначала — связки. Не дрожащей рукой взял скальпель. Лезвие тупое, но это даже хорошо. Больше крови — больше реализма. Разрез на горле. Кровь хлынула, окрашивая белую кожу в багряный цвет. Запах железа ударил в нос, смешиваясь с ароматом лаванды от свечей. Мне вдруг стало стыдно. И захотелось все бросить, и просто уйти в закат, чтобы меня никто не видел… Но что-то щелкнуло внутри — и я продолжил, словно робот. Кровь, крики, я не помню, но я сделал то, что должен был сделать. Хрипы, бульканье… Несколько умелых движений — и всё кончено. Больше никаких звуков. Только тишина. Безмолвие. Я выронил инструмент, опершись на стол, и снова посмотрел на то, что натворил. И увидел в этом какую-то особенную, мерзкую красоту… Но я еще не закончил.
Теперь — рот. Тонкая игла, прочная нить. Начал с уголка губ, медленно и методично стягивая края. Кровь сочилась, окрашивая нить в красный цвет. Ей же лучше, зато есть не попросит, а то вечно ноют, что им нечего есть. Несколько стежков — и рот девочки был зашит. Плотно и навсегда. Больше никаких слов. Только молчание. Идеально. Осталось надеть на неё платье. Платье Мари. Достал его из старого чемодана. Шелковое, кружевное, тронутое временем. Оно пахло лавандой и детством. Надел его на девочку, и на её лице, кажется, появилась улыбка. Она выглядела как живая кукла. Мари, вернувшаяся из небытия. Я отступил назад, чтобы оценить своё творение. Замер.
В комнате стояла тишина, давящая и зловещая, нарушаемая лишь редкими каплями крови, стекающими с зашитого рта девочки на пол.
Что-то жгло внутри, подталкивая к новым вершинам. "Она будет в восторге", — думал я, предвкушая реакцию Анне.
Ждать её приезда просто так было выше моих сил. Почувствовал острую потребность выпить. Бутылка с водкой, припрятанная под диваном, манила своим успокаивающим эффектом. Какая ирония, что она помогала мне творить. Но какая разница, если она работает? Не заботясь об этикете, я сделал пару больших глотков. Жидкость обожгла горло, но мозг прояснился. Безумие поглотило меня полностью. Осталось только дождаться Анне, а до её приезда необходимо проверить всё, что можно. Взял стул и поставил в центр комнаты, чтобы кукла была центром внимания, когда приедет Анне. Так она сразу её увидит, и будет удивлена. Я достал из кладовки самые лучшие верёвки, чтобы она никуда не убежала. Теперь она точно не сбежит. Аккуратно усадил девочку на стул. Она всё ещё без сознания, но это только к лучшему. Да, лучше до приезда Анне пусть полежит вот так… Привязал веревками руки, ноги, чтобы она не упала со стула. Ну вот и всё, как раз то, что нужно. Любовался своей работой. Что-то в этом было. И это я чувствую, когда смотрю на неё. Теперь она выглядела как настоящий шедевр. Не просто кукла, а живой экспонат моего безумия. Что-то меня, как безумного творца… Я представлял себе, как Анне увидит эту картину. Как её глаза загорятся от восторга, как она восхитится моим талантом. Я ждал этого момента. Я жил ради этого момента. Усмехнувшись своим мыслям, я снова рухнул на диван. Захотелось спать, но я не мог позволить себе уснуть. Нужно было быть готовым к приходу Анне. Взял в руки телефон, проверил время. До ее приезда оставалось еще несколько часов. Что делать? В голову полезли мерзкие мысли. Может, стоит накрасить девочку? Сделать ей яркий макияж, чтобы она выглядела еще более кукольной? Или надеть на нее парик? Или… Отбросив эти мысли, я снова припал к бутылке. Алкоголь успокаивал, помогал забыть о реальности. Всё шло по плану. Скоро Анне будет здесь, и она увидит, на что я способен. Тьма кралась по улицам, заглядывая в окна домов и застилая город сумраком. Вечер, словно предвестник чего-то зловещего, наступал медленно и неотвратимо. В моей квартире, пропитанной запахом пыли, алкоголя и страха, царила атмосфера нервного ожидания. "Она скоро будет здесь", — пульсировало в голове, словно навязчивая мантра. Снова накатила тошнота, горло сдавило спазмом. Пытаясь унять волнение, я сделал большой глоток водки прямо из горла, обжигая гортань. Но это не помогало. Наоборот, лишь усиливало тревогу. Живая кукла… Она ждала своего часа в тёмной подсобке, связанная и безмолвная. Мой шедевр. Моё безумие. Моё проклятие. Наконец, раздался звонок в дверь. Сердце бешено заколотилось, дыхание перехватило. «Это она».
С трудом поднявшись с дивана, я направился к двери. Каждый шаг отдавался гулким эхом в пустой квартире. В голове проносились обрывки мыслей, словно кадры из фильма ужасов. "Что будет дальше? Как она отреагирует? Что, если она вызовет полицию?"
Открыл дверь. На пороге стояла Анне. Её лицо, освещённое тусклым светом подъездной лампочки, казалось бледным и напряжённым.
— Привет, — произнесла она тихо, словно боясь нарушить тишину.
— Проходи, — ответил я, стараясь говорить как можно спокойнее.
Анне вошла в квартиру, оглядываясь по сторонам. Её взгляд задержался на пустом стуле посреди комнаты. Я почувствовал, как напряжение нарастает.
— Где он? — спросила Анне, поворачиваясь ко мне.
— Кто? — прикинулся я дурачком, хотя прекрасно понимал, о чём она спрашивает.
— Ты знаешь, о ком я говорю, — ответила Анне, сверля меня взглядом. — Твой шедевр. Твоё новое творение.
— Он… в подсобке, — пробормотал я, отводя взгляд.
— Почему он там? — спросила Анне, в её голосе прозвучало раздражение.
— Я… хотел сделать сюрприз, — соврал я, чувствуя, как по спине стекает холодный пот.
— Хорошо, — сказала Анне. — Тогда покажи мне его.
Она сделала шаг в сторону подсобки.
— Подожди! — воскликнул я, хватая её за руку.
Анне остановилась, посмотрела на меня с недоумением.
— Что случилось? — спросила она.
Я молчал, пытаясь подобрать слова. Как сказать ей? Как подготовить её к тому, что она сейчас увидит?
— Он… не совсем готов, — пробормотал я, запинаясь.
— Не готов? — переспросила Анне, нахмурившись. — Что ты имеешь в виду?
— Я просто… хочу, чтобы ты оценила его по достоинству, — ответил я, чувствуя, как земля уходит из-под ног. — Я вложил в него всю свою душу.
Я нервно расхаживал по комнате, не зная, как поступить. То ли показать ей свою куклу, то ли сбежать куда подальше…
— Ты сделал что-то особенное, да? — спросила Анне, глядя мне прямо в глаза.
Я остановился, посмотрел на нее.
— Да, — ответил я. — Это… нечто невероятное.
— Хорошо, — сказала Анне. — Тогда покажи мне его. Я готова.
Сейчас она всё увидит, и все мои усилия пойдут прахом. Что же теперь будет со мной?
Внутри всё сжалось в комок. Сглотнув вязкую слюну, я нерешительно кивнул.
— Пойдём, — сказал я и направился в сторону подсобки, чувствуя, как за мной следует Анне, словно тень.
Всё, пути назад нет. Ткань ждет… Шагнув в подсобку, я ощутил, как тяжёлый запах сырости и крови ударил в лицо. Анне следовала за мной, не произнося ни слова. Включил тусклый свет. В полумраке, на старом деревянном стуле, сидела она… Моя живая кукла. Связанная, безмолвная, с зашитым ртом и потухшим взглядом. Анне замерла на пороге, словно громом поражённая. Её глаза расширились от ужаса, но на лице не дрогнул ни один мускул.
Я закрыл за собой дверь, повернулся к Анне и усмехнулся.
— Ну что, нравится? — спросил я, стараясь придать голосу непринуждённость. — Превзошёл все твои ожидания, да?
Анне молчала, не отрывая взгляда от моей куклы.
— Что… это? — прошептала она наконец, словно очнувшись от сна.
— Разве не видишь? — ответил я, подходя к девочке и поглаживая ее по голове. — Это шедевр. Моя лучшая работа.
— Но… она… живая, — проговорила Анне, словно не веря своим глазам.
Я презрительно фыркнул.
— Неужели ты только сейчас это поняла? — спросил я. — Какая же ты глупая! Я тебе столько раз намекал, а ты всё не могла догадаться. Тряпичные куклы — это прошлый век. Живая кукла — вот настоящее искусство.
Анне сделала шаг назад, словно боясь подойти ближе.
— Ты… ты сошёл с ума, — прошептала она.
Я рассмеялся.
— Может быть, — ответил я. — Но в этом безумии есть своя прелесть, разве нет?
Я приблизился к Анне, заглянул ей в глаза.
— Ты восхищалась моими куклами, — сказал я. — Ты говорила, что они вдохновляют тебя. Ну так вот, вдохновляйся!
Я подошёл к девочке, взял её за подбородок и повернул её лицо к Анне.
— Посмотри на неё! — воскликнул я. — Она прекрасна, не правда ли? Безмолвная, покорная, полностью в моей власти. Идеальная кукла.
Анне отшатнулась от меня, словно я был заразным.
— Ты… ты чудовище, — прошептала она.
— Чудовище? — переспросил я, усмехаясь. — Это ты меня таким сделала. Ты своими восхищениями, своими деньгами, своими безумными идеями.
Я подошёл к ней вплотную, заглянул ей прямо в глаза.
— Ты хотела правды, Анне, — прошептал я. — Ну так вот она. Правда в том, что я — убийца. Я убил Ротта. Я убил ту девушку. Я убил старика и закопал его во дворе. И я сделал это ради тебя.
Я отпустил её и отошёл к двери.
Теперь я был готов ко всему. Она не посмеет меня выдать.
Анне села на диван, не говоря ни слова. Её взгляд был устремлён в никуда, словно она пыталась убежать от ужаса, который только что увидела.
На её лице не было ни страха, ни гнева, ни отвращения. Только… пустота. Бездонная, всепоглощающая пустота.
Я смотрел на неё и чувствовал… удовлетворение. Я добился своего. Я сломал её.
Она познала правду.
Комната превратилась в склеп. Запах крови, смешанный с дешёвой лавандой ароматической свечи, обволакивал, словно погребальный саван. Анне сидела на диване, не шевелясь, словно изваяние, вытесанное из ледяной тоски. Её слова резали воздух, словно осколки битого стекла, но они едва ли достигали моего сознания. Всё вокруг померкло, словно затянулось пеленой. В голове — лишь рой навязчивых образов: куклы, кровь, лоскуты ткани, зашитые рты, стеклянные глаза, устремлённые в никуда. Внутренний мир, полный красоты и ужаса, притягивал к себе, словно воронка. «Ты отвратителен… Ты манипулировал мной… Ты разрушил всё…» — доносилось до меня эхом, словно издалека. Слова Анне, как мухи, назойливо жужжали над ухом, но не могли разбудить меня от оцепенения. Что мне до её чувств? Что мне до её страданий? Она сама выбрала этот путь. Она сама восхищалась моими куклами. Она сама поддерживала моё безумие. Теперь пусть пожинает плоды. В её криках и проклятиях я слышал лишь шёпот музы, призывающей к новым свершениям. Моя муза требовала новых жертв, новых образов, нового безумия. И я был готов откликнуться на её зов. Анне продолжала изливать свой гнев, но я уже не воспринимал её всерьёз. Она была лишь зрителем, наблюдающим за моим гением. Она не понимала истинной ценности моего искусства. Она не понимала, что ради создания шедевра можно пойти на всё. В моих мыслях рождались новые идеи, одна безумнее другой. Я представлял себе, как можно усовершенствовать мою живую куклу. Как можно сделать её ещё более покорной, ещё более безмолвной, ещё более прекрасной. Можно обрезать ей веки. Чтобы она не могла закрывать глаза. Чтобы она постоянно смотрела на меня своим бездонным взглядом. А можно… Остановился. Нет, это слишком. Пока что. Нужно дать Анне время переварить увиденное. Может быть, она ещё сможет оценить мой гений. Может быть... Безумная улыбка искривила мои губы. Внутренний мир, полный красоты и ужаса, поглотил меня целиком. Анне, её страдания, её слова — всё это было лишь блеклым отражением моей одержимости.
Из оцепенения меня вырвал какой-то внутренний толчок. Нужно было действовать. Нельзя было терять время. Безумие требовало продолжения. Оставив Анне внизу, я поднялся наверх, в свою обитель хаоса и вдохновения. В мастерской царил привычный беспорядок: обрывки ткани, окровавленные инструменты, фотографии кукол, разбросанные повсюду. Всё здесь дышало смертью и красотой. Подойдя к столу, я принялся перебирать инструменты, словно выбирая оружие. Взгляд зацепился за гаечный ключ, валявшийся в углу. Увесистый, стальной, с удобной рукояткой. Идеально. Взял его в руки, почувствовал приятную тяжесть. Словно продолжение моей руки. Словно орудие возмездия. Спустился вниз. Анне всё ещё сидела на диване, не шевелясь. Её лицо было бледным, как полотно, а глаза смотрели в никуда. Она казалась сломленной, раздавленной, побеждённой. Остановился перед ней, поднял гаечный ключ. Анне посмотрела на меня безразличным взглядом, словно ей было всё равно, что сейчас произойдёт.
— И что теперь? — спросила она, не дрогнув ни единым мускулом. — Ты убьёшь меня? 
Я молчал, лишь глупо улыбаясь. Что я должен ей ответить? Что я люблю ее? Что я делаю это ради нее? Что я надеюсь на наше общее будущее? Я хотел, чтобы она поняла. Что я вижу в ней родственную душу. Что мы вместе. Навсегда. Что я безумец, как и она, но не боюсь этого.
А потом замахнулся. Не говоря ни слова, словно повинуясь какому-то внутреннему голосу. Глухой удар. И Анне безвольно рухнула на диван.

Вечер крался по улицам, окутывая дома густой пеленой сумерек, но Сторм этого не замечал. Его мир сузился до размеров грязной квартиры, пропахшей водкой, кровью и отчаянием. Мир, где границы между реальностью и безумием стёрлись окончательно. И внутри этого мира, в душе Сторма, разворачивалась своя, ещё более мрачная драма.
Я стоял в стороне, с отвращением глядя на то, что творил Грант. Я видел его опухшее от пьянства лицо, его трясущиеся руки, его безумные глаза. Я слышал его бессвязную речь, его глупые оправдания, его жалкие попытки казаться художником, гением, творцом. Я знал правду. Знал, что Сторм — лишь сломленный старик, одержимый маниакальной идеей. Что его куклы — не искусство, а лишь воплощение его извращённого воображения. Что его жертвы — не модели, а лишь безвинные люди, попавшиеся под его горячую руку.
Он расхаживал по комнате, покачиваясь из стороны в сторону, словно пьяный матрос на палубе корабля. В одной руке он сжимал пистолет, в другой — початую бутылку водки.
Он остановился перед Анне, его Лори, его куклой, и ласково провёл рукой по её лицу. На его губах играла безумная улыбка.
— Ты такая красивая, Лори, — прошептал он. — Ты даже красивее, чем я мог себе представить.
Я почувствовал тошноту. Мне было противно видеть эту сцену, слышать эти слова, ощущать эту липкую похоть, исходящую от Сторма.
«Остановись! — кричал я про себя. — Не трогай её! Она не заслуживает этого!».
Но исполнитель не слышал меня. Он был слишком поглощён своим безумием.
Он подошёл к Мари, своей мёртвой дочери, своей живой кукле, и начал что-то шептать ей на ухо. Его голос стал мягким и нежным, словно он разговаривал с маленьким ребёнком.
— Всё хорошо, моя дорогая, — шептал он. — Я рядом. Я никогда тебя не брошу.
Я заплакал. Мне было жаль эту девочку, ставшую жертвой безумия Сторма. Мне было жаль всех, кто пострадал от его рук.
«Почему ты не можешь остановиться? — кричал я про себя. — Зачем ты это делаешь?». 
— Всё идеально, — пробормотал он. — Всё на своих местах.
Мой мир был завершён. Всё на своих местах. Моя Лори, моя Мари, я. Счастье. Вечное, безумное счастье. Но чего-то всё равно не хватало. Какой-то финальной точки. Какого-то завершающего штриха.
Он знал, что нужно сделать.
Посмотрел на своих любимых. На Анне, такую покорную и безмолвную, на Мари, такую нежную и хрупкую. Для него они заслуживали покоя. Они заслуживали вечного сна.
С нежностью погладив обрез своего ствола, он поднёс его дуло к голове девочки. 
— Сейчас мы все отправимся в лучший мир. Где нет боли, нет страха, нет одиночества. Где мы будем вместе навсегда, — прошептал он, целясь Марии в голову.
Закрыл глаза, помолился. Спустил курок.
Всё закончилось быстро. Мари обмякла, словно кукла, и безвольно повисла на верёвках. На её лице застыло выражение безмятежности.
Теперь Анне.
Он подошёл к ней, посмотрел в её глаза. В них больше не было страха, лишь смирение.
— Прости меня, Лори, — прошептал он. — Я не хотел причинить тебе боль. Но так будет лучше для нас обоих.
Приставил пистолет к её виску, нажал на курок.
Всё прошло почти безболезненно.
Теперь я.
Он вдохнул полной грудью пропитанный кровью и смертью воздух. Воздух, которым были пропитаны все его шедевры, и тот, которым он в последние секунды дышал. Насыщенный запах железа бил в нос, вызывая тошноту, но в то же время он успокаивал. Это был запах завершения, запах освобождения.
Я кричал, молил, умолял, но исполнитель не слышал меня. Он был слишком далеко, в своём собственном мире, где он — гений, творец, бог.
Сторм сел на пустой стул, тот самый, который был предназначен для него. Стул, символизирующий его безумие. Стул, который станет его последним пристанищем.
Он вытянул руку с пистолетом вперёд, поднёс дуло ко рту. Металл был холодным и скользким, но Сторм не чувствовал отвращения. Он чувствовал лишь облегчение.
«Моя жизнь закончилась, — подумал он. — Моё искусство завершено. Мой мир — совершенен».
Он сжал курок.
Вначале Я почувствовал лишь острую боль, пронзившую его мозг, словно тысячи иголок. Боль была настолько сильной, что он потерял сознание. Когда я очнулся, то понял, что больше не существую. Меня больше нет. Я стал ничем. Просто куклой, выброшенной на свалку истории. Вместе с моей смертью умер и мир Сторма. Мир, полный безумия, боли и страха. Мир, который я невольно помог создать. И вот она, пустота, его единственный верный друг и спутник по жизни. Он ждал её всю жизнь. Но в этой тьме, воцарившейся после его выстрела, не было ничего. Ни света, ни тьмы, ни жизни, ни смерти. Только бесконечная пустота. Неизмеримая глубина. И в этой пустоте я наконец-то понял. Наше искусство было ложью. Наше творчество — лишь оправданием для безумия. Наша жизнь — трагедией, лишённой смысла. Мы были марионетками. Мы были бездушными куклами. Мы были обречены на вечные муки и страдания. Но, слава богу, мучения закончились. И теперь, когда всё кончено, я могу сказать лишь одно: Ткань победила. Она всегда забирает тех, кто ей нравится. И в этой тьме нет ничего, кроме молчания. Вечного, безмолвного молчания. Молчания, оглушающего своим отсутствием звука.
Всё закончилось. В квартире царили только страдания.
Комната застыла в жутком безмолвии, словно сама смерть вдохнула в неё свою ледяную душу. Весеннее солнце, пробиваясь сквозь грязные стёкла, падало на сцену зверства, высвечивая каждый мерзкий нюанс, каждый кровавый мазок. Это был апофеоз безумия, запечатлённый в вечности. Три фигуры восседали на старых деревянных стульях, словно участники жуткого кукольного представления. Мари, маленькая живая кукла, с запрокинутой головой и безвольно повисшими конечностями. Платье некогда любимой дочери теперь было залито кровью, а глаза застыли в вечном ужасе, не выражая ничего. Рядом — Анне, чьё лицо исказила предсмертная гримаса. Зашитый рот, словно насмешка над её последними словами, навеки лишил её голоса. В её глазах застыл вопрос, на который уже никто не сможет ответить. И в центре этого кошмарного триптиха — Сторм. Его голова откинута назад, на стене расплылось кровавое пятно. Пистолет, выпавший из ослабевших пальцев, валялся на полу, словно ненужный реквизит. На лице — блаженная улыбка, словно он наконец-то достиг своей цели. Всё замерло в этой застывшей сцене. Запах… Запах крови, смешанный с вонью дешёвой водки и приторным ароматом лаванды, создавал тошнотворную смесь. Запах смерти, пропитавший каждую вещь в этой проклятой квартире. Тишина… Звенящая, давящая, всепоглощающая тишина. В ней слышалось эхо предсмертных криков, шёпот безумных откровений, стоны умирающих. А вокруг — куклы. Тряпичные истуканы, безмолвные свидетели происходящего. Их стеклянные глаза, устремлённые в никуда, казались полными печали и понимания. Словно они знали всё. Словно они ждали этого конца. В углу комнаты, на столе, лежали инструменты пыток. Скальпели, иглы, нитки, верёвки. Все они были испачканы кровью, словно кисти безумного художника. На полу валялись обрывки ткани, клочки волос, страницы исписанных книг. Обломки рухнувшего мира Сторма. На стенах — фотографии кукол. Бездушные лица, устремлённые в вечность. Лица, словно отражения душ тех, кто их создал. И во всём этом кошмаре — ни единого звука. Ни шороха, ни вздоха, ни стона. Лишь давящая, жуткая тишина. Только в этой тишине можно было услышать шёпот смерти. Шёпот о том, что ткань победила. Шёпот о том, что безумие восторжествовало. Шёпот о том, что мир навсегда погрузился во тьму. Комната замерла в жутком безмолвии, словно сама смерть вдохнула в неё свою ледяную душу. Навеки.