«Зачем это ты, матушка,Кручинишься всегдаИ отдыха и праздникаНе знаешь никогда?
Коли вот дома дедушка,Так ты сидишь себе,Как будто и здорова тыИ весело тебе;
А чуть одна останешьсяИль дедушка заснет,Всё плачешь ты да молишься,Аж грусть меня возьмет».
— «Ты не грусти, касаточка,Поди ко мне, присядь,Я буду сказку сказывать,Коли не хочешь спать.
Сошью тебе и куколку;Ты никогда, смотри,Подружкам или дедушке,Дружок, не говори,
Что плачу я... Ты умница,Всегда такою будь.Ну, сядь же, поцелуй меня,Приляг ко мне на грудь.
Вот так. Что, хорошо тебе?Ну, спи тут у меня.Какая ты красавица,Касаточка моя».
— «А я в обед с подружкамиИграла на гумне...Зачем это, родимая,Они смеются мне?
А где, дескать, отец-ат твойИ как его зовут, —И сами переглянутсяДа со смеху помрут...
Сказать им не придумаешьВ ту пору ничего.И станет что-то стыдно мне...Не знаю отчего».
— «Твои подружки дурочки,Не след к ним и ходить;А ты, моя касаточка,Ты станешь мать любить?»
— «Ну, вот ты и заплакала!Нечаянно войдет,Глядишь, в избушку дедушка —Бранить тебя начнет».
— «Не буду, ненаглядная,Послушаюсь тебя.Ну, вот уж мне и весело.Ну, обними ж меня!»
Горит заря вечерняя,Листы дерев молчат,Во ржи густой без умолкуПерепела кричат.
Вдоль речки тени длинныеЛегли от берегов.Туман встает и стелетсяПо бархату лугов.
По роще шум от мельницыВо все концы идет,И шум тот роща слушает,Листом не шевельнет.
Давно в избушке смерклося;Покрывшись зипуном,Малютка спит, не тронется,На лавке под окном.
Мать сучит шерсть на варежки,Ночник едва горит,А серый кот на коникеМышонка сторожит.
Но вот звенят бубенчикиИ слышен скрип ворот,Дверь настежь отворяется,Гость нежданный идет.
Плечистый и приземистый,Лицо что маков цвет,Бородка светло-русая,На лбу морщинки нет.
Халат суконный на плечиНакинут щегольски,Рубашка темно-синяя,Со скрипом сапоги.
Вошел он бойкой поступью,Картуз проворно снял,Раскланялся с хозяйкоюИ весело сказал:
«Настасья Агафоновна,Поклон тебе и честь!Я к вам по старой памяти,Прикажешь ли присесть?»
Хозяйка зарумяниласьИ молвила в ответ:«В угоду ль будет батюшке?Его, вишь, дома нет».
— «Э! что тут, всё уладится:Прикрикнет — помолчи.Вот ты о самоварчикеСперва похлопочи».
И кучеру кудрявомуКупчина молодецВелел достать под войлокомДорожный погребец.
На девушку с улыбкоюНастасье указалИ два медовых пряникаЕй молча передал.
Гуляют тучи по́ небу;Село покойно спит;На тайны мира здешнегоНочь черная глядит.
Всё видит, где что деется,Всё знает издавна...И вот слезами крупнымиЗаплакала она...
Молчит Настасья бедная,Не сводит глаз с окна;Не смотрит ли кто с улицы —Всё думает она.
И страшно ей и совестно,Беда, коли опятьПойдет молва недобрая;Куда тогда бежать?..
Купчине нет заботушки, —Сидит он за столомИ называет кучераНабитым дураком.
«Да скоро ли ты, увалень,Подашь мне самовар?»И кучер с горя чешетсяИ раздувает жар:
Поотдохнет, пощурится,Надсадит кашлем грудьИ снова принимаетсяВ трубу со свистом дуть.
«Ну, слава тебе господи!Насилу пар пошел...» —И самовар с досадоюПоставил он на стол.
Но только гость подвинулсяПоближе к огоньку,Взял бережно из чайницыЩепоточку чайку
И стал его заваривать —Беда как тут была:Хозяина нелегкаяКак на́ смех принесла.
Старик седой с сутулиной,Угрюмый и рябой,На нем лаптишки старые,В пыли чекмень худой.
Неласково и пристальноНа гостя он взглянул,Взглянул на дочь с усмешкоюИ голову тряхнул.
«Зачем это пожаловал,Коли велишь спросить?Да ты тут по-домашнему...Уж чай уселся пить».
— «Нельзя-с... погреться надобно,В дороге-то продрог...Здоров ли, как смотаешься,Как милует вас бог?»
— «Ништо... живем по-старому...А помнятся ль тебеСлова твои разумныеВот в этой же избе?
Давненько, сам ты ведаешь,А я их не забыл.Ты, пес, мне в ноги кланялсяИ вот что говорил:
„Прости меня... не гневайся...Вот образом клянусь —Тебя на волю выкуплю,На дочери женюсь“.
Торгаш, торгаш бессовестный,Ты рад, что обманул...Уж лучше бы мне в ту поруТы в сердце нож воткнул.
Ведь я теперь посмешищеУ добрых-то людей.А дочь как щепка высохла;Всё от тебя, злодей.
Вон девочка несчастная,Изволь-ка отвечать:Что, любо нам на улицуБедняжку выпускать?»
Смутился гость. Рукой со лбаОтер холодный потИ думал: дело скверное,Не в духе старый черт!
Пришлось кошель развязывать...«Эх, Агафон Петров!Ну, стоит ли нам ссориться,Шуметь из пустяков!
Как быть! Не то случаетсяНа свете меж людьми,Да все концы хоронятся...Вот сто рублей... возьми!»
Старик назад попятился,Немного покраснелИ на Настасью бледнуюПытливо поглядел.
«Ну, дочка... вот ты плакалась:Нас нищими зовут, —Казна, вишь, с неба валится,Бери, коли дают».
Дочь вспыхнула, что зарево,И к гостю подошла;В глазах у ней мутилося,Но речь тверда была:
«Не надо нам казны твоей!Не смейся надо мной!» —И деньги на пол бросилаДрожащею рукой.
«Вишь, — молвил гость, — знать, дешевоЧужое-то добро».И гнулся в три погибели,Сбирая серебро.
Седой старик не вытерпелИ крикнул: «Осмотрись!Пощупай и в лоханке-то —Там звякнуло, кажись!
Эх, Настя, Настя бедная!Сгубила ты свой век!Гляди, как тварь-то ползает;А!.. тоже человек!..»
Дочь опустила головуИ плакала навзрыд,Как будто разом выплакатьХотела гнев и стыд.
«Ух, батюшки, измучился!Всю спину изломал!» —Насилу выпрямляяся,Купчина рассуждал.
И, за́ дверь тихо выбравшись,Стал кучера ругать:«Впрягай коней-то, увалень!Покудова мне ждать?»
«Эхма!» — в ответ послышалось,И, плюнув на ладонь,Дугу взял кучер нехотяИ натянул супонь.
И стал просить хозяина:«Ой, как болит живот!Чайку там не осталося?Равно он пропадет».
— «Толкуй вот с деревенщиной!Смеется ведь, смотри.Пошел в избушку, увалень,Что нужно, собери».
Гремят, звенят бубенчики...Купчина под дождемСвою досаду горькуюОтмщает на другом:
«Дороги-то, дороги-то!Поедешь, да не рад!За чем это бездельникиИсправники глядят?»
Молчит избушка тесная.Настасья в темнотеСтоит и богу молитсяО дочке-сироте.
Старик лежит и думает:«Еще прожит денек.А что-то завтра старостеСкажу я про оброк...»
(Нет комментариев)
|
|
|
|
|
|
|
|